Книга Аустерия - Юлиан Стрыйковский

Фотограф Вильф опять вздохнул:

— Почему он должен быть виноват? — Старый Таг пожал плечами.

— Я не виноват.

— Я знаю, что говорю. Нет, сынок. Ни ты, ни она не виноваты. Ее душа была чиста. И ты чист. Но сейчас встань. — Старый Таг положил руку Буму на голову.

— Я не виноват.

Фотограф Вильф надвинул на глаза широкополую шляпу. Пошел к двери.

— Останьтесь. Бумек, ты нам поможешь, — сказал старый Таг. — Мы с Асиным отцом снимем ее с кровати и положим на землю. Бум, ты слышишь? Встань и помоги. Это придаст тебе сил. Ну! Давай!

Бум встал. Лицо у него было опухшее.

Вошли невестка старого Тага с простыней и Лёлька с охапкой соломы.

— Подстели! — сказал Лёльке старый Таг.

Лёлька кинула солому на пол.

— Не так быстро! Не так быстро! — Старый Таг знаками показывал фотографу Вильфу, что делать.

Мина взмахнула в воздухе простыней. Свечи на секунду померкли и снова вспыхнули.

— Осторожно! — крикнул старый Таг. — Бумек! Бумек! Пожалуйста, будь добр, отойди на минутку. Оставь ее. Не мешай! Ногами к двери, — скомандовал он фотографу Вильфу. — Вот так! Да. — Вздохнул. — Теперь она уже отсюда ушла.

— Ася!

Бум бросился к кафельной печи, обхватил ее и зарыдал.

Ася лежала на полу, прикрытая белой простыней, немного коротковатой — ноги в ботинках торчали наружу. В латунных подсвечниках у изголовья горели свечи.

— Ася! Ася! — Бум бился головой о печь.

Фотограф Вильф стоял, бледный, в съехавшей набок черной широкополой шляпе.

— Бланка… Бланка… — прошептал он. — Где Бланка?

— Как это где? — спросил старый Таг.

— Ах, верно! — Фотограф вышел из спальни.

В зале аустерии было пусто. Следы босых ног вели в кухню.

Бланка сидела на табурете под висящей на стене лампой с круглым зеркальцем.

Вскрикнула. Одна ее нога еще мокла в тазу с водой, а вторую держал и обматывал бинтом кто-то в красных штанах.

Откуда тут взялся гусар? Эти широкие плечи, эти сапоги со шпорами. Город захвачен, два гусара лежат убитые вместе с лошадьми на опушке, а один стоит на коленях и держит Бланку за ногу!

Бланка подтянула верхнюю юбку и нижнюю, кружевную.

— Аншель, это ты?

Гусар вскочил и отдал честь. Щелкнул каблуками.

— Frau… Frau… — забормотал.

— Вильф, — подсказала Бланка.

— Ja… Ja! — опять козырнул гусар.

— Аншель, что ты стоишь. Поблагодари его. Не видишь, что он мне делает? — Бланка улыбнулась гусару.

— Спасибо, — сказал фотограф Вильф по-немецки.

Гусар щелкнул каблуками.

— Бланка, вставай!

— Что-то случилось? — испугалась Бланка.

— Возвращаемся домой.

— Сейчас? Ночью? Подождем до утра. Думаешь, я могу сделать хоть один шаг? Не понимаешь, что я стала калекой? Сам видишь! Может быть, на всю жизнь! С такими ногами! Незачем вообще жить. Я ведь ни в одни туфли не влезу!

— Надо забрать Асю домой.

— Асю? Зачем? Отсюда на кладбище ближе. Гораздо. Чем от нас. Зачем носить туда-обратно? И кто ее понесет? Ты? Один? У тебя есть на это силы? Посмотри, как ты выглядишь! Краше в гроб кладут.

— Я найму подводу.

— Так тебя и ждут с подводой! И зачем я убегала от казаков! Чтобы теперь с ними встретиться, да? Ночью, на пустой улице, уже сразу на подводе! Подумай, что ты говоришь, Аншель! Я боюсь! Он, видно, не слышал, на что способны казаки, — обратилась она к гусару по-немецки. — Nicht wahr? Herr Offizier? Die Kosaken?[31]Вы-то, конечно, слышали. У меня это просто в голове не укладывается. Целый полк хватает одну бедную девушку. О нет! Лучше уж умереть, чем попасться к ним в руки! Но ему плевать. Я сейчас никуда не пойду. Хочешь, иди один, я останусь.

— Бланка, это неприлично!

— Что тут неприличного? Не понимаю. Ты иногда такое ляпнешь!

— Неприлично. Что скажут люди!

— Люди? Ты о чем? Не понимаю. Ах да! Повязка эта! Ну, знаешь! А врач что, не мужчина? Если бы это сделал врач? Какая разница? Чем врач лучше?

— Бланка!

— Хорошо. Где мои ботинки?

— Зачем тебе ботинки?

— Принеси мне ботинки.

— Не пойду! Не нужны тебе никакие ботинки!

— О, Боже, — вздохнула Бланка. — Спасибо вам, господин офицер. Жизнь, как верно говорят, не роман. Nicht wahr, Herr Offizier?

— Igen![32]— Гусар щелкнул каблуками. Звякнули шпоры.

Этот звук услышал сапожник Гершон и заглянул в кухню.

— Где пан Таг? — спросил он.

Никто ему не ответил. Он еще немножко постоял и закрыл дверь.

Что тут делает гусар в форме и при полном вооружении? Готовый в любую минуту выстрелить? Сейчас, когда казаки носятся по городу!

— Трудно это себе объяснить, — говорил он старому Тагу.

Они сидели за длинным столом в зале аустерии, в темном углу, куда не доходил свет лампы, заслоненной черным кашемировым платком Явдохи, коровницы.

— Закрой. — Старый Таг глазами показал на дверь спальной комнаты.

Видны были Асины ботинки, торчащие из-под слишком короткой простыни.

— Трудно понять, — говорил сапожник Гершон. — В течение одного дня династия Габсбургов перестала существовать. Разом кончилась ее власть, будто по мановению руки. Этот вооруженный гусар выглядит как вчерашний день. Бедная Ася! Бум принес ее на руках. Такая красавица! Еще сегодня он видел ее живой и здоровой. И вот уже ее нет. Умерла! В первый же день. Как династия Габсбургов. Еще можно было бы понять, если б погиб этот гусар. Но невинная девушка? Трудно это себе объяснить. Он смотрел из окна Объединения сапожников «Будущее» и работников иглы «Звезда». По рыночной площади разъезжали казаки. Как будто имели на это право. Как будто так было заведено испокон веку. В Объединение он побежал, чтоб не разгромили библиотеку, как разгромили на вокзале армейские склады с мукой и сахаром и солдатскими гимнастерками. Но к счастью, книжки пока не трогают. Гусар вон стоит во фрунт, вооруженный и готовый выстрелить. Город уже не принадлежит Австрии. Гусар, возможно, и не знает, что Австрия перестала существовать. Умерла. Это трудно себе объяснить. В уме не укладывается. Сотни лет правит одна и та же династия, сколько-то там лет правит император, и вдруг не проходит и дня — пожалуйста: ни тебе императора, ни династии. Государь еще вчера мог подарить имение, мог дать концессию кому только вздумается, а сегодня — пожалуйста. Предположим, Франц-Иосиф I захотел бы к нам приехать, так казаки б его задержали, как задерживают сейчас каждого и спрашивают, куда идешь. В город никого не впускают и не выпускают. Неслыханно! Приказано не впускать и не выпускать! Он прокрался через проходной двор на Болеховскую, а оттуда на дулибский шлях, по которому шло войско. Солдаты в сапогах, летом! Винтовки с длинными штыками; его не заметили. С сегодняшнего дня даже императору вход воспрещен. Все равно как если б кто-то захотел войти в синематограф без билета. На рынке никого, пусто. Трудно поверить. Чужие люди на конях, с винтовками. Разъезжают, будто знают рыночную площадь вдоль и поперек, будто здесь родились, здесь жили, здесь женились. Едут себе по трое, по четверо. Перед «Народной торховлей» остановятся, поговорят минутку с караульными — там поставили солдат охранять коменданта, а может, и самого генерала. Поговорят и снова пускаются вскачь. Вдруг выстрелят, неизвестно зачем. И скачут туда-сюда, взад-вперед, тоже неизвестно зачем. Будто за призраками гоняются: никого ведь не видно, никого не слышно. Придержат коня и заглядывают в окна первых этажей. Но шторы опущены. Они тоже люди, это, вероятно, их и напугало: куда ни глянь, во всех окнах шторы, почти везде одинаковые: серые полотняные в черную полоску. Дома двухэтажные, одни побольше, другие поменьше, обычное дело, наверно, и у них такие же — но везде шторы! Все окна занавешены! Когда нет войны, можно прожить сто лет, не замечая таких вещей. Просто не обращая внимания — это же пустяки, мелочь, но во время войны самая малая мелочь может спасти. Кто б мог подумать, что шторы напугают казаков! Они что, никогда такого не видели? Кочевой народ всегда загораживается, только у них вместо штор шатры. Может быть, им что-то родное припомнилось. Или религия запрещает. Но что же это за религия такая? Хорошо бы, какой-нибудь большой ученый, который знает все нравы и обычаи диких народов, номадов и так далее, и так далее, объяснил. На дворе еще было светло, вот окна и темные, это нормально. Но когда среди бела дня шторы опущены, а свет внутри нигде не горит? Вот это уже ненормально. И вообще все вокруг ненормально. Пустая рыночная площадь, пустые улицы, лошади разгуливают по тротуару как люди. И на знакомом с малых лет рынке слышна никогда не слыханная речь. Вокруг так тихо, что, кажется, можно разобрать каждое слово. Казаки переговариваются и смеются. Один рассмеялся очень громко и даже приятно. Это он замахнулся прикладом, чтобы разбить окно. Но разбивать не стал, только расхохотался на весь пустой рынок, натянул поводья, конь аж присел на задние ноги, а передними давай молотить воздух, как рисуют на цирковых афишах. Широкая баранья шапка, кучма, как говорят наши русины, но очень широкая и очень лохматая. Никогда в жизни я такой лохматой шапки не видел, да и вообще, разве бывают на свете такие кудлатые бараны? Шапка с красным верхом и желтым крестом сползла на затылок. У казака был пышный чуб. Совсем как у товарища Шимона из Объединения работников иглы «Звезда». Возможно, из-за этого пышного чуба в него влюблялись даже девушки, закончившие гимназию. Как, например, Эрна, сестра адвокатши Генриетты Мальц. Но она его бросила и укатила на поезде в Вену. Генриетта приехала на Кривую улицу. Кто живет на этой улице деревянных домишек и вечной грязи? Шимон встал на пороге и даже не впустил госпожу адвокатшу внутрь. В расстегнутой рубашке был похож на бандита. Так ему под конец сказала адвокатша Мальц. «Где моя сестра?» — спросила она. «Откуда мне знать?» — гордо ответил товарищ Шимон. «И это благодарность за все?» То есть за поддержку во время забастовки и за обучение эсперанто, за чайную, и за «Тойнбихалле», и за благотворительную деятельность комитета «Женская помощь». «Одно к другому не имеет отношения», — ответил товарищ Шимон. «Моя сестра никогда не станет женой простого портного!» — «Это мы еще посмотрим». — «Скажите ей, чтобы по крайней мере вышла попрощаться, кто знает, увидимся ли мы еще». Когда Эрна это услышала, она выбежала с плачем, бросилась сестре на шею, и обе, в слезах, уехали, а Шимон остался один. А из деревянных домишек вышли воры и пьянчуги, жители Кривой улицы, принесли ему в утешение водки, и всю ночь пили, и товарищ Шимон тоже, хотя никогда раньше не пил, и пели печальные песни, русинские и воровские. А казачья лошадь плясала как в цирке. Из-под копыт искры летели. Казак размахивал в воздухе нагайкой. Вот она, оказывается, какая, нагайка. Столько про нее слышали и читали. Можно было подумать, хуже ничего нет. А между тем мы, евреи, знаем ее по хедеру. Это просто плетка — наш добрый знакомец с малолетства! Лошадь завертелась на месте. Теперь хорошо было видно черное лицо и длинный крючковатый нос. Я бы этого казака и в темноте узнал. На груди у него нашиты гнезда с патронами. Выглядит очень красиво. Только ума не приложу, для чего это может служить. И вообще, на что все это похоже?