— Может, сапожник Гершон поищет фотографа Вильфа? Он же отец, должен заняться собственной дочкой. Пусть заберет ее домой.
— Нет сапожника, нет фотографа. Слышишь? Надо переждать ночь. А завтра утром посмотрим.
— Целую ночь! Боже! Какой кошмар! Я не выдержу! У меня голова раскалывается!
— Я говорил: нечего здесь стоять. Забирай Лёльку, и идите наверх. Ложитесь. Я тут останусь.
— Лечь? Спать? Сейчас?
Старый Таг молчал.
Лёлька приобняла мать. Шепнула ей что-то на ухо.
Старый Таг закрыл глаза.
Благословен Судья истинный. Бог дал, Бог взял.
Старый Таг ударил себя в грудь.
Тебе ведомы все таинства мира и сокровенные тайны всего живого. Ты исследуешь все тайники утробы и испытываешь разум и сердце. Нельзя ничего утаить от Тебя, ибо нет ничего скрытого от взора Твоего. Да будет воля Твоя, Господь, Бог наш и Бог отцов наших, простить нам все грехи, отпустить нам все проступки и стереть все беззакония наши. Ты наказал ее, белую как снег. Накажи меня за мой грех. Отныне мой дом — могила. Пусть она тут упокоится! Я принимаю ее в доме моем.
За грех, который я совершил перед Тобой по принуждению или по своей воле.
За грех, который я совершил перед Тобой жестокосердием.
За грех, который я совершил перед Тобой явно или тайно.
За грех, который я совершил перед Тобой прелюбодеянием.
За грех, который я совершил перед Тобой неискренним раскаянием.
За грех.
Звякнули шпоры. На пороге стоял гусар — опять в полном обмундировании.
— Там… — Он показывал на залу аустерии.
— Что там? — спросил старый Таг.
— Там… окно…
— Да, кто-то стучал в окно.
— Дедушка, — шепнула Лёлька.
— Стучат, — сказала невестка старого Тага. — Кто это может быть?
— Да! Да! — Гусар закивал головой. Приподнял саблю, чтобы не ударялась об пол. Увидел лежащую на кровати мертвую девушку. Снял кивер, опустился на колени и перекрестился.
Старый Таг сделал шаг в сторону залы, остановился и подождал, пока гусар встанет.
— Господин гонвед, — старый Таг взял его за руку повыше локтя, — вам бы лучше отсюда уйти. Идите в кухню, увидите дверцу в полу, я потом прикрою линолеумом, а не желаете — окно во двор открыто, там невысоко, а со двора в сад и в поле, в лес и айда!.. Verstehen Sie mich? Herr Honved?
Гусар кивнул. Понял и пошел. На пороге обернулся и перекрестился.
— А что будет с Лёлькой? — спросила Мина. — Если он захочет спрыгнуть в подпол? А не в окно. Где мы с Лёлькой спрячемся? Нельзя же нам вместе с ним… А если казаки увидят Асю, — она понизила голос, — застреленную, что они себе подумают? Кто ее застрелил и почему? Отвечать-то придется нам.
— Мина, принеси все, что я сказал. Война войной, но ничего нет важнее смерти. Это святое. Я пойду погляжу, кто стучит. Вы с Лёлькой идите в кухню. А там посмотрим, что дальше. Ну, идите!
— Ася! Ася! Где моя Ася! Доченька моя единственная!
Никаких шагов слышно не было. Первой появилась Бланка, босая.
За ней, с ботинками в руке, шел фотограф Вильф.
Асина мачеха, запыхавшаяся, жадно хватала ртом воздух, прижав руку к высоко поднятой корсетом груди. Не только ботинки — ей все было тесно: шея сдавлена воротничком на китовом усе, отчего лицо набрякло, а фигура из-за слишком туго зашнурованного корсета была похожа на песочные часы.
— Ася! Ася! — крикнула она, простерев вперед руки. В одной трепетал кружевной платочек, а на запястье болталась вышитая бисером сумочка. Из-под век брызнули крупные слезы. — Я этого не переживу! Ася! Ася! Краса семьи! Сокровище твоего отца! Единственная доченька! — И вдруг зашипела и повернулась к мужу. Вильф наступил ей на ногу. Приподняв подол, показала распухшую и стертую в кровь стопу.
Бум поднял голову. Ох, мачеха! Снова спрятал лицо в подушку. Ох, мачеха. Ася, это твоя мачеха! Ася шептала: «Перестань! Не надо! Она меня не любит. Она увидит». — «Отдохнем немного в лесу». — «Нет, нет. Не здесь! Здесь сыро. Я запачкаю платье». — «Я подстелю пиджак». — «Жалко новый пиджак». — «Идем, Ася, идем, всего несколько шагов. Там сухая полянка». — «Нет, нет, не надо, Бум!» — «Не бойся, никто не увидит». — «Бум, не здесь, не сейчас, ну пожалуйста». — «А где? Тут везде деревья, деревья, траля-ля-ля!» — «Не пой! Прошу тебя, нас услышат!» — «Пускай видят, пускай слышат!» — «Не мучай меня». — «Пускай видят, пускай слышат, плевать на них на всех, на твою мачеху, на мою маму». — «Бум, побойся Бога, не говори так, я рассержусь. Я ухожу!» — «Подожди! Подожди! Ася!» — «Бум, стреляют, бежим отсюда!» — «Не беги, Ася, не убегай!»
— Бум, это ты? — Бланка тронула его за плечо.
Бум поднял заплаканное лицо.
— Ах, Аншель! Зачем ты держишь эти ботинки? Бумек! — Она хотела погладить его по голове, но Бум уклонился и зашипел. — Не бойся! Не бойся! Видал? — обратилась она к мужу. — Ну что за мальчик! Я говорила, это он виноват. Я все время ей говорила: Ася, не отходи. А он крутился возле нее, крутился и вот докрутился.
— Бланка, иди, сядь, — просил фотограф Вильф.
— Если б не он, наша Ася была бы жива. Аншель, ну что ты за отец! Нельзя ему тут лежать! Где это видано! В одной кровати! Это… это…
— Бланка, оставь, прошу тебя.
— Что я должна оставить? Какой ты муж, такой и отец! Открой наконец глаза! Не видишь, люди смотрят? Аншель! Как тебе не стыдно! Он лежит рядом с твоей дочерью!
— Бланка!
— У евреев даже рядом с собственной женой никто так не лежал! Уж и не знаю, как там по нашей религии, не грех ли это? Наверняка запрещено. — Она посмотрела на старого Тага. — Это грех? Ну конечно!
— Что они там знают о грехе, — сказал старый Таг.
Бланка отвернулась.
— Аншель! Боже! Аншель! Ты ничего не понимаешь! Дай мне таз с холодной водой. Чудо, что с такими ногами я еще жива. Тут даже присесть негде.
Фотограф Вильф принес из-под окна стул.
Бланка снова обратилась к старому Тагу:
— Значит, мужчине можно лежать рядом с мертвой женщиной? Я только это одно хочу знать.
Старый Таг подошел к ней, взял деликатно за руку и проводил до двери.
— В кухне есть таз, в кухне есть вода. — Вильфу знаком велел остаться.
Бум тихо плакал.
Фотограф отодвинул от него голову мертвой дочери.
— Бумек, — шепнул.
Мальчик зарыдал.
Фотограф Вильф вздохнул:
— Как это случилось? Такое несчастье! Скажи, Бумек.
— Я не виноват.
