– Ну, все не так страшно, не правда ли? – с улыбкой произнес Жюльен, забавляясь, несмотря на не в меру затянувшийся обед.
Независимо от места и обстоятельств, он никогда не ставил преград своей неизменной безудержной готовности забавляться. Да, да… даже на этом судне, битком набитом восьмидесятилетними снобами и эстетами-показушниками. И он, Жюльен Пейра, надеялся, что, перешагнув сорокалетний рубеж, он все еще не утратил этой способности. Бывали минуты, когда он желал сам себе ранней смерти, чтобы с годами не стать пессимистом или здравомыслящим.
– Напротив! Напротив!
Голос Ганса-Гельмута Кройце прозвучал весьма безапелляционно, и его слова прогремели, как похоронный звон, в ресторанном зале, отделанном лакированным красным деревом. Официант, который в данный момент вторично предлагал Жюльену шербет, непроизвольно вздрогнул. Звякнула ложка на блюдечке с шербетом, издав тихий звук наподобие кастаньет, отчего всеобщее внимание на миг переключилось с Кройце на шербет. В знак благодарности Жюльен взял себе новую порцию шербета и стал следить за ложечкой.
– Напротив, есть множество женщин, которые ведут себя как животные! Вот только животные не знают неблагодарности!
За обоими столами возникло легкое волнение, наполовину удивленное, наполовину веселое, которое, ко всеобщему удивлению, Эдма попыталась подавить в зародыше.
– А не свернуть ли нам лагерь, капитан? – воскликнула она из-за своего стола. – А то тут становится жарко, не правда ли?
Ее бы, вполне возможно, послушались, если бы дурно воспитанный Симон Бежар не вздумал удовлетворить свое любопытство.
– А о ком это вы говорите, маэстро?
При этом обращение «маэстро» он произнес с трагикомической интонацией, словно подчеркивая опереточный характер этого титула, отчего по телу музыканта явственно пробежали мурашки.
– Я говорю о неблагодарных женщинах, – произнес Ганс-Гельмут Кройце с силой, чтобы дошло до каждого. – Я говорю в пространство, если же вам угодно знать конкретный адресат…
Присутствующие изумленно переглядывались, а Ганс-Гельмут, с видом покорным и одновременно довольным, резким движением отер не существующие уже два года усы и решительно положил салфетку на скатерть, но тут Дориа, в свою очередь, открыла огонь.
– О, боже мой!.. – проговорила она и тут же разразилась смехом, словно потрясенная самоочевидным фактом. – Боже мой!.. А я-то искала… Представляете себе, – задорно выпалила она, – похоже, я точно знаю, о ком говорит маэстро… Или я ошибаюсь, маэстро?..
На лице того, к кому обращалась Дориаччи, сменяли друг друга сомнение и бешенство. Глаза Эдмы лучились возбуждением и восхищением, и это обеспокоило Армана Боте-Лебреша, внезапно пробудившегося от своей чересчур продолжительной сиесты.
– Нет, я не ошибаюсь, – вновь заговорила она. – Представьте себе, мы были знакомы друг с другом: прославленный маэстро Ганс-Гельмут Кройце и я… в Вене… или в Берлине… или в Штутгарте, точно не помню, в пятидесятые или шестидесятые годы… Нет, не в шестидесятые! Тогда я уже стала знаменитостью и могла выбирать. Но я говорю о тех временах, когда у меня не было выбора, и блистательный Кройце соблаговолил заметить «Лупу» – такое у меня тогда было прозвище. Я выглядела как современная молодая волчица, и, впрочем, я ею и была. Увы! Это было так давно… Я играла третью служанку графини в «Кавалере». Я пела только вместе с другими. У меня не было собственной партии, зато у меня были премиленькие ножки, которые я стремилась продемонстрировать как за кулисами, так и на сцене – как придется… Нам в Вене платили очень-очень мало… Маэстро Кройце, который уже тогда был знаменитостью, как, впрочем, и сейчас, соблаговолил взглянуть на мои ножки, а затем милостиво пожелал взглянуть и на все остальное. Он дал мне об этом знать через своего секретаря, совершеннейшего джентльмена: и для того, чтобы меня завоевать и одновременно ублажить, он угостил меня у Захера кислой капустой и шербетом. Именно кислой капустой и шербетом, не так ли, Ганс-Гельмут?
– Я… я уже не помню, – заявил виртуоз.
Он побагровел. Никто не осмелился ни шевельнуться, ни взглянуть на него, ни взглянуть на Дориаччи. Никто, за исключением Клариссы, к которой та и обратилась в данную минуту.
– Наконец-то, – повторяла Дориаччи все более и более веселым тоном. – Все это было достаточно тяжело, но ушло в прошлое вместе со многим другим… Не думайте, уважаемый маэстро, что я все забыла, – произнесла Дориаччи посреди напряженной тишины, подавшись вперед над столом (и внезапно засиявшая красотой и юностью, заметил про себя Жюльен). – Я ничего не забыла, но опасалась, что вы этого стесняетесь или что Гертруда… ведь мадам Кройце зовется Гертрудой, не так ли?.. Так вот, что Гертруда этого не поймет. Я также опасалась, что вы, господин директор берлинского «Концертгебаума», и тридцать лет спустя испытываете стыд по поводу того, что унизили себя, переспав с субреткой.
Элледок, который следил за всем этим вытаращенными глазами, переводил их поочередно то на одного, то на другого противника, но не понимал абсолютно ничего, а потому на всякий случай замкнулся в высокомерном молчании. Непроницаемо-величественный, словно на нем был не блейзер, а пеплум, он, бесспорно, полагал, что вся эта сексуальная история недостойна его внимания. Во всяком случае, он так и не решался встать из-за стола – единственное, что следовало сейчас сделать, думал Чарли, в отчаянии глядя на капитана. Тщетно…
И вот, впервые за все время их совместных плаваний, Чарли, не дожидаясь капитана, резко отодвинул стул и поднялся, а за ним стремительно последовали другие.
– Какой изысканный обед… – пробормотала Эдма. – У нас новый шеф-повар? Вы не находите, Арман?.. Арман! – окликнула она своего супруга, который вновь погрузился в болезненную дремоту, стоило буре пройти стороной.
– Ну, должен сказать, что касается питания на борту, то лучше не бывает! – прокомментировал Симон. – Ты не находишь, сокровище мое?
И он попытался обнять Ольгу за талию, но та уклонилась. Эрик Летюийе обошел стол и взял Клариссу под локоть. «Чтобы она не упала, только это не нужно», – подумал Жюльен, видевший, что та выпила всего лишь два бокала вина. Но она не сопротивлялась, и это его огорчило: несмотря на нелепый макияж, вновь бросившийся ему в глаза, он не забывал о ее бедах и задним числом лелеял свое восхищение. «Тело у нее, должно быть, тоже красивое», – подумал он в то время, как она смешивалась с толпой, всегда особенно оживленной после публичных перепалок.
Дориаччи медленно поднялась, глядя прямо в лицо Кройце, все еще сидящего, потупив взор. Она смотрела на него в упор, одновременно убирая со скатерти губную помаду, сигареты, зажигалку, пузырек с таблетками, пудреницу, все мелочи, которые она, как цыганка, раскладывала вокруг себя перед каждой едой.
– Ну что, – негромко произнесла она, – ну что, великий разбойник Гельмут, довольны?
Она говорила так, что никто, кроме него, ее не слышал, но он не отвечал и не поднимал глаз, а она вышла, улыбаясь и пощелкивая пальцами в ритме румбы.
