За свой стол Элледок заполучил не только Диву, но и «спящую клоунессу», каким было одно из прозвищ Клариссы, ее «прилизанного коммуниста» Эрика Летюийе, две пары преклонного возраста, имевших пожизненный абонемент на «Нарцисс», «грязного боша» Кройце и «распорядителя жратвы» по имени Жюльен Пейра. Капитан буквально потребовал от Чарли, чтобы тот забрал за свой стол Бежара и Ольгу, а также ряд восьмидесятилетних меломанов.
– Не желаю видеть за своим столом этих паяцев! – заявил он, сперва мрачно, затем гневно и, наконец, в ответ на протесты поставленного в трудное положение Чарли сформулировал свое распоряжение с «пламенным лаконизмом»: – Убрать этих от меня – точка – даю вам две минуты – точка – конец связи – точка – перехожу на прием.
Вот каким образом капитан достиг своей цели, одновременно выдав изысканный образчик «морзянки». Вихрь его негодования действительно унес за соседний стол «этих паяцев», но одновременно каким-то странным образом принес вместо них «альфонсишку из Невера». Более того, этот вихрь поместил его по правую руку от Дориа, которая, в свою очередь, сидела справа от капитана судна. Захваченный врасплох, Элледок не в состоянии был ничего изменить, но утешением ему служило то, что Чарли, в кои-то веки ведущий себя серьезно и ответственно, то и дело бросал на его стол завистливые взгляды.
С самого начала застолья Элледок, повинуясь возложенной на него тяжкой обязанности, принялся занимать плоским и неуклонным разговором одновременно Дориа и «клоунессу». Дориа, поначалу не обращавшая на него внимания, в конце концов стала внимательно прислушиваться к его словам, нахмурив брови и пристально вглядываясь в его губы, как в басне «Сыновья Бюшерона», когда, задыхаясь в агонии, отец пытается сообщить сыновьям, куда он запрятал сокровище. До подачи салатов все шло хорошо, однако стоило капитану погрузиться во все более и более мрачные пророчества относительно будущего французского флота и морального уровня плавсостава, Дориаччи вдруг резким движением положила на тарелку вилку и нож, причем движением до того резким, что весь соседний стол, до того занятый оживленной беседой, резко повернулся в ее сторону.
– Но, в конце концов, – спросила она низким голосом, – где, по-вашему, я должна прятать свои драгоценности? И потом, с какой стати? У вас тут что, разбойничий притон?
Элледок, попав впросак, покраснел поверх загара. Он замолчал, уставившись на угол скатерти и ощущая звон в ушах. Сидящие за одним с ним столом смотрели на него насмешливо.
– А что, это могло бы быть забавным, как в полицейском фильме, – вновь заговорила Дориа гортанным голосом. – Мы бы все следили друг за другом, нас бы всех убивали одного за другим, а я должна была бы исполнять «Реквием» Верди во всех портах захода…
Вздохнув с облегчением, все разразились громовым хохотом, за исключением Элледока, до которого слишком долго доходил смысл сказанного. А у «клоуна печального образа» премиленькие зубки, отметил между делом Жюльен.
– Стало быть, вы, именно вы, останетесь в живых? – слегка улыбнувшись, поинтересовался Эрик Летюийе.
Он перестал смеяться по крайней мере уже секунду назад, отметил про себя Жюльен. И позволил себе более открытую, чем обычно, улыбку, давая понять, что ему хотелось бы развлечься вместе с остальными, но что он осознает, до чего пусты все эти развлечения. Во всяком случае, этим самым он намекал или пытался намекнуть, что подобного рода разрядка – вещь сугубо временная, и классовая принадлежность все равно возьмет свое. По крайней мере, именно такое впечатление Летюийе произвел на Жюльена Пейра. С точки зрения Летюийе, классовая принадлежность – вещь непреходящая, и, по-видимому, точно такое же впечатление Летюийе производил и на свою жену, это несчастное создание, изуродованное зелеными тенями на веках, блестящими и неровно положенными; во всяком случае, она немедленно прекратила смеяться, точно схваченная на месте преступления, и, потупив взор, вновь яростно принялась за омара. Жюльен украдкой любовался красотой ее рук. Длинных рук, с пальцами, необычно утолщенными на кончиках, как у скульпторов или наподобие кошачьих лап. Сидя сбоку, Жюльен практически мог разглядеть у нее только одно: руки. Он не решался посмотреть ей в лицо, боясь ее испугать. Да и что можно было разглядеть под толстым слоем розоватого тона, без сомнения, наносимого с самого раннего утра? Она действительно выглядела смешной, и Жюльена это огорчало, словно это было для него личным оскорблением, словно это было оскорблением всему женскому роду. Он предпочел бы, чтобы она выглядела непристойно, но только не смешно. Скандал, по крайней мере, не убивает желания… В конце концов Жюльен пришел к выводу, что по отношению к ней он сидит как нельзя более удачно, что с занимаемого им места он имеет возможность, не заглядывая ей в лицо, рассматривать ее руки, слышать ее дыхание, ощущать ее тепло, запах ее духов, скорее всего, от Диора, и ее кожи, который, несмотря на то, что она раскрашена, как индеец племени сиу, является ароматом женской плоти. Она потянулась за хлебом, разломила его, пригубила вино – но тут уже очарованный Жюльен отвел от нее взгляд. Эти руки, с движениями беспечными и уверенными, руки, способные быть ловкими и повелительными, равно как нежными и утешающими. Обручальное кольцо – единственное на ней – казалось чересчур блестящим, чересчур толстым, выглядело чем-то посторонним. Она положила левую руку ладонью вниз на скатерть, но потом ей это надоело, и она потянулась за распустившейся, вылезшей из скатерти ниткой. Исподтишка дернула за нее, а та потянула за собой другие, и началась незаметная разрушительная работа, которую довершили алые, почти фиолетовые ногти. Выведенная из терпения этой варварской игрой, последствия которой стали уже заметны, правая рука взяла солонку и накрыла ею следы разорения, что было весьма символично, словно правая рука привыкла возмещать ущерб, нанесенный левой. Призванная к порядку, левая рука перевернулась ладонью наверх, напомнив Жюльену собаку, греющуюся на солнце, когда та устраивается на спине и подставляет глотку теплым лучам или, что также вероятно, клыкам смертельного врага. Ладонь вытянулась, затем закрылась, а потом открылась несколько раз, причем взгляд Жюльена тщетно пытался высмотреть что-нибудь в сложном переплетении линий жизни и сердца. Тут Жюльен подался вперед, чтобы поднести Клариссе зажигалку, и на какой-то миг в поле его зрения оказались ее блестящие рыжеватые волосы, от которых волнами исходил аромат духов. И тогда пораженный Жюльен понял, что желает эту женщину.
Это происходило за десертом, и Жюльен нетерпеливо ждал, когда все встанут и он сможет хорошенько посмеяться над самим собой, взглянув ей прямо в лицо, выглядевшее, как он понимал, карикатурно. И тут случилось происшествие, уже второе за нынешний круиз, как отметил про себя Чарли.
– Только не говорите мне, капитан Брадок, простите, Элледок, – вещала Дориа, – что эта ваша Дездемона не глупа. Мужчин обязательно надо убеждать в своей невиновности, даже если ты виновата. А уж если дело обстоит совсем наоборот…
– Число невинных женщин невелико, зато имеется множеств бабенок, способных на все, – раздался голос Кройце, до сих пор в молчании набивавшего брюхо и всеми без зазрения совести позабытого. – Есть такие штучки, которые умеют вкрутить мужчине, что ишак – это арабский жеребец!
