Конде зевнул и посмотрел на бывшего сослуживца.
— Не знаю, матерью клянусь, что не знаю… Вот такие уж мы, настоящие писатели. Скажешь, нет?
* * *
Это могла быть последняя из мумий. Искусный мастер, бальзамировавший фараонов, на сей раз сотворил чудо, усадив ее в кресло, и с поистине египетским терпением поработал над каждой складкой кожи, пока не добился нужного эффекта и мумия не стала выглядеть как живая. Конде рассматривал ее в течение нескольких минут. Особенно его поразили руки, это был настоящий шедевр, где шрамы, углубления на коже, вены и морщины сплетались в единый причудливый узор. Наконец он решился и дотронулся до сидящего. Веки старца медленно поднялись, как у сонной рептилии, и на миг показались блеклые голубые глаза, но тут же спрятались под напором света.
— В чем дело? — заговорил он, и Конде удивился: это не был старческий голос.
— Я хотел бы поговорить с вами, Торибио.
— А кто ты такой?
— Вы меня не знаете, но мой дед был вашим другом. Его звали Руфино Конде.
Старик сделал усилие, чтобы улыбнуться.
— С ним надо было держать ухо востро. Прохвост был, каких поискать…
— Знаю. Я помогал ему с петухами.
— Руфино ведь помер, правда?
— Уже давно. После того, как запретили бои. Петухи были главной его страстью в жизни.
— Моей тоже. Даже не верится, что столько лет прошло с тех пор, как запретили бои. Вон все уже поумирали. Не знаю, какого дьявола я-то еще живу. Ведь последнее время почти ничего не вижу.
— Сколько вам лет, Торибио?
— Сто два года три месяца и восемнадцать дней…
Конде улыбнулся. Сам он иногда не мог вспомнить собственный возраст. Но для Торибио Стриженого каждый день имел значение, ибо все больше приближал его к концу этого на удивление долгого подсчета. В самых ранних воспоминаниях Конде Торибио представал уже стариком и непременно рядом с петухами: он осматривал птицу, проверял у нее шпоры, расправлял крылья, определял силу ножных мышц, осматривал когти, открывал петуху клюв, ощупывал ему шею, а затем ласково гладил птицу, обреченную сражаться и умереть. Руфино, редко хваливший своих соперников, считал Стриженого одним из лучших знатоков петушиных боев на Кубе. Наверное, именно поэтому Хемингуэй нанял Торибио, и на протяжении многих лет тот был единственным тренером его бойцовых петухов.
— Сколько лет вы проработали у Хемингуэя?
— Двадцать один год, вплоть до его смерти. И его петухи потом перешли ко мне. Это было целое состояние. Папа их мне подарил. Так и написал в своем завещании.
— Хороший он был человек?
— Тот еще сукин сын, но петушиные бои любил. И я ему был нужен, понимаешь?
— А почему он сукин сын?
Торибио Стриженый ответил не сразу. Казалось, он тщательно обдумывает, что сказать. Конде постарался представить, как функционирует его мозг, сформировавшийся в XIX веке, в доинформациогную эру, когда еще не было кино, самолетов и шариковых ручек.
— Как-то раз он взбеленился и оторвал голову петушку, сбежавшему во время тренировочного боя с арены, которую мы соорудили в «Вихии». Я не выдержал и полез с ним драться. Мне от него досталось, ну и ему от меня тоже. Я сказал, пусть засунет своих петухов себе в задницу, и назвал его преступником, потому что с бойцовыми петухами так не поступают.
— Но когда петухи получают в бою серьезные раны, к примеру лишаются глаз… то хозяева обычно приканчивают их.
— Это другое дело: бой есть бой, и ведется он между петухами. Прикончить птицу, чтобы она не мучилась, не то же самое, что убить ее со злости.
— Вы правы. А что было потом?
— Он прислал мне письмо, в котором просил прощения. Но с мозгами у него было не в порядке, потому что он не сообразил, что я не умею читать. Я простил его, и он нанял для меня учителя, который обучил меня грамоте. Но от этого он не перестал быть сукиным сыном.
Конде улыбнулся и закурил.
— Почему вас называли Стриженый?
— Это петушатники из моего городка так меня прозвали, когда я был еще мальчишкой. Однажды меня подстригли машинкой, ну, знаешь, какой лошадей стригут, после нее остаются такие коротенькие волосы торчком, и вот кто-то из них увидел меня и говорит: «Гляди-ка, вылитый стриженый петух». С тех пор и пошло… Я ведь всю жизнь провел рядом с петухами.
— Мой дед очень уважал вас как петушатника.
— Руфино был один из лучших. Правда, хитрый, стервец. Проигрывать не любил.
— Он говорил, играть надо тогда, когда у тебя преимущество.
— Потому-то он никогда и не бился с моими петухами. Я знал, что он смазывает своих птиц перед боем. Наносил себе на шею толстый слой вазелина и, пока петухов купали и взвешивали, то и дело хватался рукой за загривок, как будто у него шея болит, а потом, когда брал в руки петуха, прямо-таки его намыливал… Такой был хитрюга.
Конде снова улыбнулся. Он любил слушать подобные истории о своем деде. Они переносили его в утраченный мир, в жизнь, которая на свободной территории его памяти очень походила на счастье.
— А Хемингуэй разбирался в петухах?
— Ясное дело… Я же его и обучил, — заверил Торибио и попытался поудобнее устроить в кресле свой скелет. — Сам посуди, разбирался ли он, если перед своим отъездом с Кубы, перед тем как застрелиться, он говорил мне, что, когда закончит книгу про тореро, начнет писать другую, про петушатников. Я должен был быть ее главным героем, он собирался рассказать в ней о моих лучших птицах.
— Это была бы хорошая книга.
— Хорошая, что и говорить, — подтвердил старик.
— А он был азартный? Играл по крупной?
— Еще бы, он прирожденный был игрок. Ставил на качках, на петушиных боях… И ведь везло сукину сыну — почти всегда выигрывал. А как выиграет, напьется и иной раз спустит либо раздарит все выигранные деньги. Они для него ничего не значили, главным для него были сами бои. Он просто бредил ими и восхищался отвагой бойцовых петухов. Любил наблюдать за тем, как петух, лишившись глаз после двух метких ударов шпорой, продолжает биться, не видя соперника. Это зрелище сводило его с ума.
— Странный он был тип, верно?
— Сукин сын, я же сразу тебе сказал. По мне, так внутри у него сидел какой-то демон. Потому он и пил столько… Чтобы утихомирить своего демона.
— Да, наверное… А вы жили в усадьбе?
— Нет, никто из его работников в усадьбе не жил. Даже Рауль, который постоянно при нем находился и был как бы тенью Папы. А потом, ведь все, за исключением Рауля и меня, были местными, из Сан-Франсиско. Рауль, к примеру, жил совсем рядом, чуть ли не напротив усадьбы.
— А по ночам Хемингуэй оставался в доме один?
— Ну, не совсем один, с женой. И у него почти всегда были гости. Правда, уже в конце, когда Папа состарился, он иногда просил Каликсто остаться посторожить ночью у нижнего входа или в бунгало, где у него был гараж.
