Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
Коротков взывал к спокойствию:
— Нанзат, ты вправе верить во что угодно. Но необязательно же вмешиваться в учебный процесс… Мудрецы вообще, говорят, немногословны…
Замечания только распаляли Нанзата. Он искал любой предлог, чтобы обличить сомнительность и грязь эмпирических учений. Заткнуть его было невозможно. «Вены жизни» подверглись неоднократным нападкам и критике извне. Саран Тогутаева обещала их сжечь. Нанзат никого не слушал и с пеной у рта отстаивал свою веру. Однажды он даже чуть не расплакался.
Рубильников не до конца понимал, что творится с любимым студентом. Он придерживался позиции — «скоро переболеет». Слишком упрямую заумь профессор пропускал мимо ушей.
Перед экзаменами Нанзат подарил Федору Марковичу большой и красивый амулет. Он был сделан из дешевого сплава и походил на обручальное кольцо, только с тонкими прутьями внутри. Рубильников спросил:
— Нанзатик, это как понять? Ты чего хочешь сказать сим жестом?
Нанзатик объяснил:
— Федор Маркович, решил обезопасить вашу душу. Чтобы вы не болели. Носите, пожалуйста, и даже в не снимайте. Это приведет к вашим чакрам энергию ни.
Рубильников удивленно приподнял брови, но подарок все-таки взял.
Так все и шло. Нанзат продолжал разгуливать над пропастью оккультизма, и Федор Маркович уже забеспокоился. Он говорил:
— Да чушь это все! Прекрати засорять себе голову всякой дрянью! Лучше вон гистологию учи. Выучишься нормально — устрою в московскую больницу…
Но Хутаев продолжал:
— Если физраствор энергетически зарядить, то пациент будет выздоравливать гораздо быстрее… Но для этого нужен батюшка. Или, как минимум, хороший знахарь…
Рубильников прикладывал руку к щеке и качал головой. Он начал ставить под сомнение свою привязанность к Хутаеву.
Однажды Нанзат решил посоветоваться:
— Скажите, Федор Маркович, с точки зрения кармы хирургом быть — плохо или хорошо? Я имею в виду — опыт со смертями, великую ответственность…
На этот экзотический вопрос Рубильников ему все-таки ответил. Нанзат случайно, сам того не поняв, ковырнул старинный, но все еще воспаленный шрам.
— Это было в начале девяностых. Я после пяти лет без медицины наконец поступил в хорошую государственную больницу. Шло как обычно — работа, дом, работа. Ничего сверхъестественного, Хутаев… Больные у меня помирали. Как без этого… В общем, лежала у меня одна бабка. Ей было столько, сколько мне сейчас.
семьдесят шесть… Я подключил ее к аппаратуре, собирался выйти, справить нужду. Бабка говорит: «Доктор, отключите хоть на десять минуток. Жара — несусветная, дайте хоть передохну…» Я долго спорил, объяснял что не стоит, но все-таки отключил. А как из уборной вернулся, смотрю — у нее по левому веку ползает муха. Ну, там сразу все было ясно.
Мы все смотрели на Рубильникова открыв рты. Он тотчас поник и заметно потускнел.
— Что тебе, Хутаев, сказать? С точки зрения твоей кармы — да, пожалуй, плохо. Прошло уже десять лет. А бабку эту я до сих пор вспоминаю. И до сих пор себя корю — мог и не дать ей умереть.
Все задумались, притихли. И только Нанзат спрашивает:
— А вы не побоялись, что дух старушки вам отомстит?..
Саран хорошенько треснула Нанзата по башке учебником.
Время шло. Внутри Нанзата сражались две могущественные силы. Сила здравомыслия, которую воплощал профессор Рубильников, и сила потусторонняя, исходящая от некоторых ночных телепередач и прочитанной от корки до корки книги «Вены жизни». В последнее время Рубильников даже пересиливал. Хутаев записался на гистологический кружок.
…Ничто не предвещало беды. Мы сидели за столами и разглядывали в микроскоп какую-то противную желтую слизь. Точно не вспомню, откуда она была изъята. Рубильников шутил:
— Спасибо донорам, которые высморкались ради науки.
Нанзат томно поглядывал на своего учителя. Ему льстило внимание старого чудного профессора, его терпеливость и опека. Фактически юноша уже был готов учиться у него уму-разуму и отказаться от своих шаманских затей. Это был последний шанс. Никто так не влиял на нашего медиума, как пожилой гистолог. Родители Нанзата тоже, ко всеобщему сожалению, были с прибабахом. Оказывается, книги Правдина читала вся семья Хутаевых.
Профессор вышел к доске, взял указатель, провел им кривому рисунку передней доли гипофиза моего, кстати, авторства.
— Мы сейчас видим… видим…
Палочка нарисовала в воздухе несколько зигзагов, рука профессора плавно скользнула вниз, голова запрокинулась.
— Плохо что-то. Принесите кто-нибудь стул.
Коротков подлетел к нему с маленьким табуретом, Рубильников сел и уперся руками в колени. Казалось, что он из последних сил держит весь свой корпус.
Тут мы, разумеется, засуетились. Кто-то побежал за валидолом, кто-то помчался в лаборантскую за подмогой. Мы с Саяной пошли наполнить графин водой, а когда вернулись, профессор уже лежал на трех сдвинутых вместе стульях. Голова его упиралась в стену, к которой прислонили несколько больших гистологических атласов.
— Пусть вывозят меня. Скорую наберите…
У нас — целый университет докторов. Но только спустя минут двадцать подоспели умудренные наукой аспиранты. Они поместили Рубильникова на носилки и отправились вместе с ним в больницу.
То, что было дальше, мне рассказала Наташка Романова, молодая ординаторша из нашего университета. Она и пять ее коллег оказались с Рубильниковым в больнице.
Что происходит с врачом, который вдруг стал пациентом? Его терзают сложные чувства, мука и страх. Врачи боятся элементарных шприцов гораздо сильней, чем обычные люди. Медики слишком отчетливо воспринимают любой сигнал тела о том, что скоро пора уходить.
Рубильникова положили в кардиологию. Федор Маркович до последнего сопротивлялся капельнице и отказывался принимать лекарства. Анализы профессор тоже сдавать не хотел.
Вокруг него суетились самые преданные люди. Бывшие студенты, которые работали врачами в университетской клинике. Молодые аспиранты, которые не могли отойти от койки старика. Его навещали небольшие делегации с гистологической кафедры, приносили продукты, предлагали финансовую помощь.
Жена Рубильникова умерла, а дети жили в Америке. Кроме своих студентов, которым Маркович посвятил последние годы жизни, он не впускал никого. Объявились какие-то родственники, стали суетиться, беспокоиться. В результате в Россию прилетела очень занятая и состоятельная дочь.
Он не хотел ее принимать. Может, потому, что действительно сошел с ума, может — они поругались, но я думаю, причина была иная. Просто он десятки раз видел подобные сцены. Десятки раз в его кабинет стучались разные люди, беспокойные и грустные, желающие увидеть родных. Некоторым он сообщал фатальную новость. Другим доступным языком обрисовывал положение вещей. Но теперь профессор оказался по ту сторону — на койке, с катетером, с увеличивающимися пролежнями. Да еще и под властью своих молодых учеников… Это уже выше докторских сил — смиренно лежать и терпеть. Чувствовать в полудреме, как из-под тебя вытаскивают мокрую простыню. Рубильников таял быстрее апрельского снега и трепетал от страха, как дошкольник, когда к его венам подводили шприц. Оперировать было поздно. Да и Рубильников наотрез отказался. Он даже никому не читал нотаций. Через пару недель профессор зачерствел и разъярился. Молодые доктора откровенно его раздражали. Наконец в субботу, когда у его постели собрались три свежеиспеченных хирурга, профессор задал вопрос:
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 41
