– А я вот всё думаю, что там дома говорят про нас, – размышлял вслух Андерс. – Как, по-твоему, объявили они розыск по радио?
Только он произнёс это, как оба вспомнили, что Ева-Лотта, уходя вчера вечером из дома, оставила на своей подушке записку: «Не поднимайте шума. Думаю, что скоро вернусь. Я, тра-ля-ля». Даже если её родители сейчас сильно рассержены и, возможно, несколько обеспокоены исчезновением дочери, всё же маловероятно, что, прочтя записку, они тотчас кинутся в полицию. А когда родители Калле и Андерса переговорят с булочником Лисандером, они тоже успокоятся. Ну поворчат немножко, посетуют на глупые затеи Белой розы… В сущности, это даже хорошо. Кто знает, стоит ли вмешивать сейчас полицию? Калле прочёл немало историй о киднепперах, чтобы не понимать, насколько всё опасно. Как бы то ни было, прежде надо переговорить с профессором. Если, разумеется, у них будет такая возможность.
В доме у инженера Петерса горел свет, а кругом было темно и тихо. Тишина стояла такая, что её почти можно было слышать. Если кто и был на острове ещё, то наверняка спал.
Впрочем, нет, спали не все. Никак не мог заснуть профессор. Он лежал на раскладушке и мучил себя бесконечными размышлениями. За всю свою тридцатипятилетнюю жизнь не было случая, чтобы он не мог разрешить какую-либо проблему. Но положение, в котором он оказался сейчас, было настолько идиотским, что он лишь беспомощно покачал головой. Он ничего не мог сделать, абсолютно ничего! И в бессильной ярости он был вынужден это признать. Оставалось только ждать. Ждать, но чего? Что кто-то хватится его и начнёт искать? Но ведь он снял эту старую виллу в Лилльчёпинге как раз для того, чтобы его никто не беспокоил. Он собирался прожить там с Расмусом всё лето. Может пройти немало времени, прежде чем кто-либо вообще заметит его исчезновение. При этой мысли профессор тотчас вскочил с постели. О сне не могло быть и речи. Ох, если бы он мог разорвать этого Петерса на мелкие кусочки…
Ева-Лотта тоже не спала. Она сидела у окна, напряжённо прислушиваясь к каждому звуку извне. Что это – ночной ветерок шелестит ветвями или Калле и Андерс наконец пришли?
День был долгим, ужасно долгим. Для того, кто любит свободу, целый день сидеть взаперти было просто наказанием. Ева-Лотта с содроганием подумала о тех несчастных, что томятся в неволе. Будь у неё возможность, она открыла бы все тюрьмы на свете и освободила бы всех узников. Потому что нет ничего страшнее, чем лишиться свободы. Её охватило чувство, похожее на панику, и она набросилась на забитое досками окно, отделявшее её от свободы. Но тут Ева-Лотта вспомнила о Расмусе и осознала, что должна держать себя в руках. Ей не хотелось его будить. Он спокойно и безмятежно спал на своей раскладушке. Она слышала в темноте его ровное дыхание, и это немного привело её в чувство. Во всяком случае, она была не одна.
В тишине за окном наконец-то раздался долгожданный сигнал Белой розы и вслед за ним возбуждённый шёпот:
– Ева-Лотта, у тебя есть еда для нас?
– Хоть отбавляй, – ответила Ева-Лотта и стала быстро просовывать между досок бутерброды, холодную картошку, жирные куски колбасы и ветчины.
Мальчики сразу же набросились на еду, даже «спасибо» ей не сказали. Было слышно лишь их довольное чавканье и урчанье. Ведь только теперь они в полной мере ощутили, насколько были голодны. Они поглощали лакомые кусочки с таким неистовством, что глотали их почти не жуя.
Наконец, с трудом переводя дух, Калле пробормотал:
– А я и забыл, что еда может быть такой вкусной.
Ева-Лотта улыбалась в темноте, счастливая, словно мать, дающая своим изголодавшимся детям хлеб. Она оживилась:
– Ну, сыты вы теперь?
– Да, почти… правда… – с удивлением отметил Андерс. – Такая вкуснятина…
Калле прервал его:
– Ева-Лотта, ты знаешь, где профессор?
– Его заперли в доме на скале, который ближе всех к морю.
– А Расмус тоже там?
– Нет, Расмус здесь, со мной. Он сейчас спит.
– Ага, я сплю, – послышался голосок из темноты.
– Так ты, значит, не спишь? – удивилась Ева-Лотта.
– Разве можно спать, когда рядом кто-то жуёт бутерброды и так громко чавкает, – сказал Расмус.
Он тихонько подошёл к Еве-Лотте и забрался к ней на колени.
– Ой, это Калле и Андерс пришли! – обрадовался он искренне. – У вас будет война? Пожалуйста, можно и я буду Белой розой?
– Если только не проболтаешься, – сказал Калле тихо-тихо. – Может, ты и станешь Белой розой, если обещаешь никому не рассказывать, что видел нас.
– Ага, – ответил Расмус с готовностью.
– Ни слова Никке и вообще никому, что мы были здесь, понял?
– А почему? Никке не понравится?
– Никке не знает, что мы здесь, – объяснил Андерс. – И не должен знать. Никке – похититель детей, понимаешь?
– А эти похи… похитители, они добрые? – поинтересовался Расмус.
– Да нет, не очень, – ответила Ева-Лотта.
– А по-моему, всё-таки добрые, – убеждённо сказал Расмус. – Никке добрый-предобрый. А почему похитителям нельзя знать секреты?
– Потому что нельзя, – отрезал Калле. – И ты никогда не станешь Белой розой, если не умеешь держать язык за зубами.
– Умею, умею! Я буду молчать! – живо откликнулся Расмус.
Он был готов молчать до конца дней своих, только бы стать Белой розой.
Вдруг Ева-Лотта услышала тяжёлые шаги за дверью, и от испуга сердечко её заёкало.
– Бегите! – шёпотом крикнула она друзьям. – Скорее, Никке идёт!
Через минуту в замочной скважине повернулся ключ, и комнату осветил луч карманного фонарика.
– С кем это ты разговариваешь? – подозрительно спросил Никке.
– Догадайся с трёх раз. Сидим мы здесь, Расмус да я, и ещё я да Расмус. Обычно я сама с собой не разговариваю. Ну, догадался теперь, с кем?
– Так ты же похититель, а похитителям секреты не рассказывают, – сообщил Расмус участливо.
– Послушай, ты! – Никке с угрожающим видом шагнул к Расмусу. – Теперь и ты туда же? Похитителем меня обзывать вздумал?
Расмус ухватился за его здоровенный кулак и доверчиво посмотрел в его разъярённое лицо.
– А по-моему, похитители добрые, разве нет? – стал уверять он. – Ты ведь, милый Никкенька, добрый…
Никке пробурчал в ответ что-то невнятное и уже собрался уходить, когда Ева-Лотта спросила его:
– Вы что, намеренно здесь людей голодом морите? Почему нас по ночам не кормят?
Никке обернулся и уставился на неё с искренним изумлением.
– Несчастные твои родители! – выпалил он наконец. – Да на тебя ж еды не напасёшься!
