Когда пришли ко княжьему двору, Андреаса постигло небольшое разочарование. Выяснилось, что Александр, стоя на крыше дворца, в эти утренние мгновения занимается ни чем иным, как разбрасыванием птиц по небу. То есть тем же самым, чем и простолюдины. И это при том, что даже их священник порицал долитургическое птицебросание. Это уже как-то не вязалось с образом ревностного христианина, каковым сплетники рисовали Александра. К тому же некий молодой муж весьма неучтиво пытался привлечь к себе внимание русского князя оглушительнейшим свистом. Доводилось Андреасу слыхивать молодецкие посвисты, но чтоб такой громкости…
Далее гостей повели в просторную палату, где некоторое время пришлось ждать стоя и где им подали лишь по бокалу воды, едва разбавленной вином. Легкое праздничное настроение заметно поубавилось, и теперь Андреаса раздражали перышки и пушинки, так и оставшиеся в волосах у Леерберга. Вот ведь, другой «Гаврила», Кюц-Фортуна, тот вовремя убрал эту чепуху с головы и теперь выглядел чинно, как и подобает настоящему тевтонскому рыцарю.
— Вы бы убрали это из своих волос, — сделал юнг-мейстер замечание бывшему швертбрудеру.
— Зачем?.. — беспечно отмахнулся тот.
В следующее мгновение в палату летящим шагом вошел тот, о котором не зря говорили, что вид его вызывает восхищение. Андреас фон Вельвен невольно ахнул и вынужден был тотчас сделать вид, будто закашлялся.
Пред тевтонцами явилось истинное чудо природы — это был очень высокий и стройный человек с лицом прекрасного юноши, но с посадкой и повадками зрелого и могучего льва. Одет он был в неяркие, но дорогие одежды — на нем был плотный льняной кафтан, шитый по верху и на рукавах золотыми бегущими в разные стороны хвостатыми крестиками, поверх кафтана — темно-красный плащ из очень дорогого аксамита, на ногах — красные сапожки, голову венчала златотканая шапочка, отороченная куньим мехом. Тридцатилетний юнгмейстер знал, что Александр на одиннадцать лет моложе его, и сначала даже хотел заговорить с ним как с мальчиком, которого взрослые хотят представить взрослым. Но с первых же слов разговора Андреас стал смущаться, как будто разговаривал с Германом фон Зальца или даже с самим императором.
Александр заговорил красивым мужественным голосом, в котором любезность одновременно сочеталась с милостивым снисхождением, и это нельзя было не почувствовать. Даже сама словенская речь не звучала в его устах дико. Напротив, только теперь фон Вельвен услышал, насколько она мелодична и величественна.
Быть толмачом вызвался другой бывший меченосец Михаэль фон Кальтенвальд, превосходно владевший русским наречием:
— Александр говорит, что весьма рад видеть братьев во Христе Боге и даже не сердится на нас за то, что мы не приезжали к нему в гости раньше.
— Каково! Не сердится!.. — возмутился юнгмейстер. — Передай ему, что и мы не сердимся за то, что он до сих пор не признал власть папы и не вступил в наш славный орден Пресвятой Девы Марии.
Александр, когда ему перевели, улыбнулся так, как взрослый улыбается ребенку, если ребенок скажет некую глупость, желая произнести что-то умное. Он заговорил еще ласковее. Кальтенвальд переводил:
— Он говорит, что оплошность легко поправить. Для этого достаточно папе вступить в истинную Христову Церковь, а после того ордену Пресвятой Девы Марии прийти на службу к нему, то бишь Александру, и вместе противоборствовать насилию иноверных измаильтян, коих военачальник Батый.
Андреас вспыхнул от возмущения — да он дерзок и излишне самоуверен, сей юноша!.. Чуть было не выпалил это, да помнил про слухи о том, что русы способны к языкам и многие могут знать тевтонскую речь.
— Переведи ему, герр Михаэль, что мы подчиняемся одному только Господу и оттого носим гордое звание Божьих рыцарей. Таков наш устав, основанный еще в те славные времена, когда наши предки сражались с сарацинами, отвоевывая у них Гроб Господень, на котором зажигается Святый Огнь.
Не успел он домолвить это, а Кальтенвальд не успел начать переводить, как лицо Александра озарилось странным светом, который нельзя было не заметить даже раздраженному на русского князя рыцарю Андреасу фон Вельвену. Таким сиянием светится верх горящей свечи, а у человека его можно наблюдать лишь в самые торжественные мгновения — в лучшие мгновения битвы, в пылании любви или в духовном молитвенном восторге. Без сомнения, Александр понимал тевтонскую речь, но скрывал это. Выслушав перевод, он легонько поклонился Андреасу и ответил:
— Он в восторге от сказанного младшим магистром, — переводил Кальтенвальд. — При этом он утверждает, что Гроб Господень должен быть в душе каждого из нас, чтобы Христос мог возжигать Святой Огнь в сердцах наших. Еще Александр говорит, что желал бы видеть всех нас на своем свадебном торжестве. И добавляет, что высказанное им приглашение служить в его войске остается в силе.
Как ни желал Андреас испытывать к Александру презрительные чувства, он уже совсем не находил их в себе, видя перед собой человека поистине лучезарного, исполненного величайшей духовной силы. Он даже поймал себя на мысли, что и впрямь не прочь был бы перейти к нему на службу, если бы… Если бы не обещание Германа фон Зальца, что следующим после него гроссмейстером ордена станет он.
— Я благодарю князя Александра за все его любезные предложения. Увы, сам я едва ли смогу надолго задержаться в Торопце, ибо долг вынуждает меня двигаться далее в Киев, но если кто-то из сопровождающих меня рыцарей захочет остаться на свадьбу, то я не стану их отговаривать. На обратном пути я заберу их в Новгороде.
Когда Кальтенвальд перевел, Андреас позволил наконец изобразить на своем лице некое подобие улыбки и спросил:
— Поговаривают, что князь Александр прекрасно владеет и латынью, и франкским наречием, и нашим, тевтонским. Так ли это?
Не дожидаясь перевода, Александр с улыбкой ответил по-тевтонски:
— Эти слухи верны, мой брат во Христе Андреас.
— В таком случае, зачем же мы заставляли утруждаться нашего толмача? — удивился Вельвен.
Александр улыбнулся, но вмиг приосанился, улыбка сбежала с его лица, и он снова заговорил по-русски:
— Князь говорит следующее, — снова стал переводить Кальтенвальд. — Да, он изучал тевтонскую речь и может разговаривать с нами по-нашему, но он русский государь, и народное достоинство велит ему говорить с гостями по-русски, тем более в присутствии своих подданных. Наш язык восхищает его своим мужественным и величественным звучанием, но он говорит, что для него нет слаще собственной благозвучной речи. Теперь же Александр спешит на праздничную мессу, просит извинения за то, что не может продолжить приятную беседу и приглашает нас постоять в храме, но не приближаться к алтарю и не смущать прихожан иносторонним наложением крестного знамения. После совершения мессы он приглашает нас на праздничную трапезу. Правда, он извиняется, что сегодня Благовещение совпало со Страстной пятницей и трапеза будет скудная.
На том и окончилась встреча юнгмейстера Андреаса с князем Александром. Выходя из палаты, Вельвен внутренне боролся сам с собою. Его переполняло постыдное чувство восхищения перед этим русским схизматиком, ему никуда не хотелось уезжать отсюда, а хотелось навсегда остаться при Александре. И он изо всех сил старался убедить себя, что сей молодой нахал не заслуживает даже чести подержаться за стремя, помогая сесть в седло гроссмейстеру Герману.
