— Я ошибся,— сказал он, улыбаясь.
Она уже сняла перчатки и ловкими пальцами расстегнула серый балахон с темными пятнами от воды на плечах. Встряхнула головой; это ее движение он заметил и в прошлый раз — видно, привыкла носить длинные волосы. Юну тоже нравились длинноволосые женщины. Он подумал, что она похожа на Лизу.
— Идем в архив,— сказала она и властно взяла его за руку. Марит привыкла к таким манерам, общаясь с простым народом из медвежьих углов на побережье, там еще жив страх перед газетами и публичностью.
Они вошли в железную дверь, и журналистка повела его вниз по узкому коридору с высокими шкафами вдоль стен. Марит и Юн вытаскивали ящик за ящиком и просматривали ряды конвертов.
Здесь были вырезанные из газет статьи с фотографиями Лизы: семья одолжила их редакции, когда более двух лет назад Лиза исчезла и ее разыскивали. Снимки серые, нечеткие, оттого она кажется заурядной и чужой — одно из многих лиц в этом огромном случайном собрании. А вот и ее отец, старый Заккариассен, он стоит на причале перед рыбзаводом в комбинезоне, обтягивающем огромный живот. Помогите найти дочь, умоляет он,— в Копенгагене, на острове или где-то посредине пути. Тогда всем островом прочесали окрестности, но больше для проформы: мало кто сомневался, что Лиза сбежала в Копенгаген.
Юн помнил те дни как в тумане: он болел, лежал с температурой. К тому же дело было не такое громкое, каким оно предстало на газетных страницах. Каждый год исчезают сотни людей. Большинство из них постепенно находятся. А из тех, кто пропадает бесследно, лишь единицами занимается криминальная полиция; в основном это жертвы трагических несчастных случаев или люди, исчезновения которых более или менее ожидали: алкоголики, самоубийцы, убогие и умственно отсталые. Они быстро пропадают с газетных полос и вытесняются в область полного забвения; и если когда-либо имена их и вспоминают, то лишь по забывчивости или бестактности.
«Лиза, возвращайся! — призывали юные жители острова в статье, занимавшей целый разворот.— Мы тебя все равно любим».
Слова «все равно» надо было понимать как раскаяние грешников и преследователей. Делая такие заявления для печати, они снимали с себя вину.
— Это не она,— пробормотал он, комментируя дурацкие описания того, какой «хорошей» была Лиза.
— Что значит «не она»?
Юн мог бы сказать, к примеру, что они забыли про ее чудесные глаза, но ему не нравилась улыбка журналистки. Марит явно ждала, что он вот-вот впадет в сентиментальность и будет вести себя трогательно — совсем не как тот мрачный и опасный тип, запомнившийся ей по поездке на остров, каким Юн всегда мечтал быть.
— Я собрала вырезки из разных газет,— сказала она.— Ведь это особенная история: девушка уезжает отсюда в Копенгаген, чтобы стать балериной. Сильно, да?
— Угу.
— А теперь она снова исчезла, да?
— Не знаю… Нет, она работает в другом месте.
— Ты в нее влюблен?
— Нет.
— В этом нет ничего плохого. Все когда-нибудь влюбляются.
«Влюбляться» — нехорошее слово. Оно означает болезнь, приключившуюся с Элизабет и докучающую островитянам, как только стемнеет. Это эрозия, медленное разрушение. К ним с Лизой это не относится.
Он сложил вырезки в конверт и сунул его на место в архивный шкаф.
— Ты хочешь попробовать разыскать ее?
Нет, Юн об этом не думал. Он не за тем пришел. Сейчас он хотел одного — уйти: газетный архив так же мало грозил ему опасностью, как и работа водолазов.
— Я могу помочь тебе выйти на ее след. Вдруг что-нибудь получится?
— Что?
— Story. Если ты не против, конечно. Мы не касаемся частной жизни людей без их согласия.
Юн не посмел сказать, чтоб она не совала сюда свой нос.
— Отчего же,— только и буркнул он.
Марит снова взяла его за руку, и они вышли из архива.
— Значит, семье не нравилось, что она решила стать балериной?
— Никому это не нравилось.
— Танцевать-то она умела?
Юн задумался. Да, Лиза танцевала лучше всех, но, возможно, недостаточно хорошо, чтобы стать балериной. Отсюда, наверно, и пошли ее проблемы, когда она сбежала в Копенгаген в первый раз. Юну показалось, что она вернулась оттуда с тем, чем мучается сейчас он сам,— с мраком в душе. Во всяком случае, тогда он впервые заметил, что она изменилась.
В ожидании обратного рейса он слонялся по вымершим улицам, обходя стороной кафе и приемные, и мечтал, что за штормом все забудут о его бессмысленном походе в редакцию. Разве в архиве могло найтись что-нибудь интересное? Хотя как знать — про тот раз он сам ничего не помнил, он ведь болел.
Возле гостиницы он заметил знакомую спину: Ханс вышел из вестибюля и скрылся за портовыми складами. Юн припустил следом и нагнал его у причала, где учитель читал газету, прячась под стеной.
— Рейсовый не ходит,— сказал он, увидев Юна, и выругался.— Ты собирался домой?
— Угу.
— Выглядишь неважно. В город приехал? Ну да, он приехал в город.
— Удивительно, от чего зависит линия человеческой судьбы. Одна буря — и все меняется в мгновение ока…
И пока учитель желчно рассуждал о непогоде, Юн смотрел на него и думал, что вот так его сестра представляет себе красавца мужчину. Идеально правильные усики, высокий, четко очерченный лоб с маленькими ямками на висках, голубые глаза философа и нос, расположенный настолько точно в центре, что это уже чрезмерное совершенство. Никому никогда не придет в голову посмеяться над ним, каких бы глупостей или ошибок он ни натворил — у него счастливый билет до конца жизни. Юн подумал, что, если бы ему суждено было стать убийцей, он наверняка прикончил бы такого вот хлыща.
— Почему ты не разведешься,— вмешался он в разглагольствования учителя,— и не женишься на Элизабет?
Ханс вытаращил глаза, словно на него вылили ушат воды.
— Что ты там бормочешь? Это Элизабет подослала тебя?
— Нет, я сам.
— Думаю, да. У тебя слишком много фантазий, мальчик мой. Кто-кто, а я это на себе ощутил.
— Хорошо, что ты меня больше не учишь,— хихикнул Юн.
— Да уж, слава богу. Так ты хочешь быть моим шурином?
— Нет. Но тогда она не уедет. Я уезжать не хочу. Учитель посмотрел на него долгим грустным взглядом.
Шторм бушевал по всей ширине пролива между островом и материком, море пульсирующей струей било в проем в моле. На причал выехал погрузчик, подцепил своими зубьями палету с упаковками молока, которую должны были погрузить на рейсовый корабль, и повез ее к паромной переправе.
— Да,— сказал учитель,— мне ли тебя не понять… Кому же хочется потерять все, что у него есть? Это и меня касается, как ты, надеюсь, понимаешь.
