6Глава, которая, выходя из компилирующего свода явлений, приведет нас прямо в зоопарк
Друга Антона Вуаля звали Амори Консон.
У него было шестеро сыновей. Старший, которого по случайному совпадению звали Эньяном, исчез по меньшей мере восемнадцать лет назад, в Оксфорде, во время симпозиума, организованного Фондом Марсьяля Кантреля, не без участия великого английского ученого лорда Гэдсби В.Райта. Следующего сына, Адама, смерть настигла в санатории, где он находился на излечении ввиду полного отсутствия аппетита, который, к несчастью, так и не обрел. Затем последовали еще три смерти: Ивана съела у берегов Занзибара акула; Одильон, ассистируя в Милане Лукино Висконти, умер от того, что в горле у него застряла острая кость; Урбен завершил свои дни в Гонолулу: огромный глист высосал из него всю кровь – ему сделали двадцать переливаний крови, но было уже слишком поздно. Таким образом, в живых оставался единственный сын Амори Ивон, но его он любил меньше других, потому что тот, живя вдалеке, виделся с отцом не чаще трех раз в год.
Амори Консон перевернул на вилле Антона Вуаля буквально все. Встретился с его соседом, рассказавшим об удалении синуса. Расспросил о друге всех, кого мог.
Жилище Антона Вуаля было мрачным, лишенным какого-либо комфорта, совершенно неухоженным и, конечно же, непривлекательным: покрытые известью белые стены, грязные рваные ковры. Невзрачная гостиная, запущенная спальня с заплесневелой дырявой софой и сундуком, вонявшим загнивающим луком. Дверцы расшатанного платьевого шкафа держались с помощью лейкопластыря. Окна давно не мыли, и свет в комнату проникал серый, тусклый. Кроватью служила монастырская, без матраса, койка – жалкое ложе с продавленными подушками и неизвестно когда стиранными простынями. Ванная являла собой убогую темную комнатушку, где все, на что ни глянь, было грязным, даже несчастная половая тряпка – словно коровой пожеванная.
Амори раскрывал одну за другой книги, дешевые малоформатные, с грязными переплетами, сваленные в кучи на трех расшатанных настенных полках. Страницы их пестрели сделанными на полях заметками – он вчитывался в них, но мало что понял. Однако выделил несколько книг, с которыми Антон Вуаль работал, по всей вероятности, особенно углубленно: «Искусство и иллюзия» английского историка искусства Гомбриха, «Космос» польского писателя Витольда Гомбровича, «Опопонакс» француженки Моники Уиттиг, «Доктор Фаустус» Томаса Манна, книги Ноама Хомски[89]и американского лингвиста Романа Якобсона, «Бланш, или Забвение» Арагона.
Затем Амори открыл толстую картонную папку. Он обнаружил в ней несколько рукописей, свидетельствующих о том, что Антон имел склонность к разного рода ученым занятиям; в них являли себя, зафиксированные не без проявления педантичности, те знания, что некогда вдолбили ему в голову. Прочитывая слово за словом, Амори смог изучить назидательный curriculum studiorum[90]Антона.
Сначала было нечто из области французской словесности:
Там, где мы некогда жили, не было ни автомобилей, ни такси, ни автобусов; мы с двоюродным братом иногда навещали Линду, жившую в соседнем кантоне. Но, не имея машины, мы были вынуждены всю дорогу бежать, иначе попадали на место слишком поздно: к тому времени Линда уже исчезала.
Настал, однако, день, когда Линда ушла навсегда. Нам пришлось отправить ее в ссылку на веки вечные; но мы ее любили. Мы так любили ее запах, ее светящийся облик, ее блузку, ее такие коричневые брюки; мы любили в ней все.
Но вот все кончилось: через три года Линда умерла; мы узнали об этом случайно, однажды вечером, во время ужина.
Затем следовал философский экскурс:
Кант, анализируя интуицию a priori, подверг сомнению одно место из «Cogito»[91], зная, что он оккультировал ситуацию, в которой Божество, когда ему привиделся Некто, могло бы обеспечить увеличенное Я. «Таким образом, – говорит он, – Барух Спиноза выполнил бы мутацию, упраздняющую его имя, ради мрачных звуков? Иудаизирующий Барух! Думал ли ты о „Natura“, примеряя (примиряя ее), о Шиве, выполняющем пожелание Бесконечного?» Тогда Кант, платонизируя, упреждающе, но ошибочно поставил Спинозу в единство с убийственным Сверх-«я». Ибо намного раньше Платон, отцеубийствуя над всем археизирующим, увидел, что ни один участник не имеет конца и берет начало в Некто.
Первородный Аук нашел таким образом свою триангуляцию, посылая стрелу в синусоидальный полет, поражая ее заостренным концом лоб философа, умершего от того, что на какое-то мгновение он поверил в «Cogito» без Некто.
Страницы, посвященные математике:
On Groups.[92]
(Перевод работы Маршалла Холла мл. L.I.T., 28, тома с 5-го по 18-й включительно.)
Это понятие – кто его освоил, кто его нашел, кто его дал? Гаусс или Галуа[93]? Его никогда не знали. Сегодня его знает каждый. Однако говорят, что в глубочайшей тьме, перед своей смертью, Галуа записал на полях письма (Маршалл Холл мл., op. cit. T.8)длинное звено формул на свой лад[94]. Вот оно:
aa-1= bb-1= cc-1= dd-1= ff-1= gg-1= bb-1= ii-1= kk-1 = ll-1= mm-1= nn-1= oo-1= pp = qq–1 =rr-1= ss-1=-tt-1=uu-1 = vv-1 = ww-1= xx-1 = yy-1 = zz-1=
Но никто никогда так и не смог узнать, чем заканчиваются записи Галуа.
Кантор, Дуади, Бурбаки рассчитывали, идя одним, десятью окольными путями (возле тела, безупречного на набросках, локального ринга в Cstar, К-функтора, которым мы обязаны Шибу в □ большого Тома, не забывая ни о дистрибуциях, ни об инволюциях, ни о конволюциях, ни о Шварце, Кожуле, Картане, Джиорджутти), ухватиться за настоящую, надежную нить, чтобы пересечь крутой пробел. Все попытки оказались тщетными.
