Я продолжала сидеть у открытого окна, облокотясь на подоконник и устремив взгляд в темноту. Протекли минуты, а, может быть, и часы, но я не замечала, что вся застыла от холода. Когда вошедшая Мари вывела меня из этого странного оцепенения, я даже не сразу смогла пошевелить оледеневшими пальцами. Несколько дней после того меня мучила лихорадка, но я не задавала никаких вопросов и скрывала слезы.
Глубоко убежденная, что в Мюрсэ мне не суждено обрести долгожданное спокойствие, что я рождена на свет, дабы претерпеть все мыслимые мучения, все потери и разлуки, я просила Господа оказать милость и забрать меня к себе так же мгновенно, как это случилось с Констаном.
Но, поскольку умереть, когда хочется, невозможно, даже от тоски по другим умершим, я пережила мое первое отчаяние. Тетушка воспользовалась этим доказательством моего здоровья, чтобы начать терпеливую осаду моей души, чьей первой наставницею она была, безраздельно руководя ею в течение семи-восьми лет. Она с замечательным умением и добротою принялась по камешку восстанавливать это обрушенное здание и на сей раз ей удалось выстроить его нерушимо крепким. Не обижаясь моим молчанием, отказами или резкими возражениями, что изредка вырывались у меня, искусно прибегая в нужный момент к нежности или твердости, к ласкам, увещеваниям или религии, она сумела открыть мое замкнувшееся сердце и успокоить смятенный разум, снова вверенные ее попечению.
Она заполнила пустые часы безделья множеством занятий, изгнавших мою скуку — шитьем, вышивкою, даже плетением корзин, — и следила за тем, чтобы у меня в руках всегда была какая-нибудь работа. Пустоту же моего сердца она заполнила любовью к Богу, прекрасно зная, что Отец небесный воздаст мне тою же любовью куда вернее, чем земной мой родитель, и уж, по крайней мере, ничем не обманет моих надежд.
В мое первое пребывание в Мюрсэ тетушка преподала мне христианскую мораль и основные религиозные заповеди. Теперь же она приобщала меня к истинной вере. Каждый день, во время тех очаровательных и остроумных бесед, коих секретом она владела в совершенстве, я узнавала о сладости божественной любви, о свете благочестивых упований. Она учила меня, что молиться нужно так же просто и естественно, как дышать, в ожидании, когда свет Господен осияет мою душу. Она сделала меня своею помощницей в благих делах: раз в неделю я должна была самолично раздавать беднякам милостыню у подъемного моста замка. И, наконец, она сразу поняла, что мне, в моем душевном смятении, необходима постоянная религиозная практика; единственной религией, которую она могла предложить мне, было протестантство, и тетушка решительно, без сомнений, которые смущали ее до моего отъезда в Америку, посвятила меня в его обряды; я не только сопровождала ее на воскресные проповеди, но выучила наизусть катехизис пастора Дреленкура, научилась петь кальвинистские псалмы и гимны, читала еретические сочинения реформаторов и присоединяла свой голос к молитвам моих близких.
Мало-помалу, под влиянием этой доброй святой феи, я вновь обрела вкус к жизни и силу любить. С приходом лета ко мне вернулись цветы на полях и забытые детские игры. Я кувыркалась в сене вместе с Мари и Филиппом; игры в прятки и в «вора-сыщика», салки, кегли, бабки — все забавляло нас, все было в радость; я искуснее других играла в бирюльки, где главное — вытащить «короля»; могла ли я видеть в этом пророчество?!
Моя мать, приехавши в Париж, узнала одновременно о смерти мужа, которого ненавидела, и единственно любимого ею сына. Отныне ничто не связывало ее с Ниором. Она перестала писать нам; мы сочли бы ее умершею, если бы тетушка совершенно случайно не узнала, что золовка ее живет в крайней нищете, в каморке при меблированных комнатах прихода Сен-Медар; бедной женщине приходилось тяжко работать, чтобы добывать себе пропитание, ибо она располагала всего двумястами ливров годового пенсиона; притом она ни от кого не хотела принимать помощи, но тетушка все же переслала ей немного денег через госпожу де Ла Тремуй.
Судьба госпожи д'Обинье огорчала меня, когда о ней говорили в моем присутствии, но в остальное время я заботилась о ней не более, чем она обо мне. Я считала себя членом семейства де Виллет и стремилась поскорее забыть годы, прожитые вне Мюрсэ.
Зато я с удовольствием получала вести о моем брате Шарле, жившем всего в нескольких верстах от нас, в замке Ламот-Сент-Эре. Здоровье его было прекрасно, поведение же оставляло желать лучшего. Лишенный родительского надзора и руководства, которые были ему весьма необходимы, он скорыми шагами шел по пути своего отца, и его детская шаловливость превращалась у пятнадцатилетнего пажа, каковым он стал, в настоящее беспутство. Меня это печалило, — я питала к Шарлю теплые чувства, — однако, расстояние, нас разделявшее, и мой юный возраст не позволяли мне бранить его, и я только просила Господа осенить моего брата своею милостью.
Так прошло более года. Я стала прежней Бинеттою, прежней Франсиною — живой, смешливой любимицею окружающих; мне шел тринадцатый год, и я была беспечна, как лилия на лугу, как птица в небе. Сидя на полу парадной залы у ног тетушки Артемизы, я клала голову ей на колени и зарывалась лицом в ее передник, слушая, как взрослые обсуждают планы замужества моих кузин. Я заранее радовалась тому, что надену, по случаю их свадьбы, прелестное кружевное платье, из которого выросла Мари, и буду в этом наряде танцевать пуатевинский бранль, который уже довольно хорошо освоила, как вдруг, в один момент, я навсегда лишилась и возможности совершенствоваться в пуатевинских танцах и, что еще печальнее, любви и нежности милого семейства де Виллет.
Моя «почетная» крестная, госпожа де Нейян, с которой я не встречалась со дня своего крещения, прослышав от нескольких усердных сплетников, что мой религиозный пыл и отличное знание псалмов служат примером для всех протестантов от Ниора до Ларошели, сочла своим долгом вырвать меня из столь зловредного окружения. Зная, что я сирота, она вспомнила, что ей некогда вверили заботу о моем спасении, и, выставив предлогом мое католическое крещение, добилась от королевы Анны письменного предписания об опеке. Влиятельность Параберов, особенно, дочери госпожи де Нейян, Сюзанны, состоявшей фрейлиною при мадемуазель де Монпансье, племяннице регентши[11], позволила моей «крестной» в самые короткие сроки получить подпись королевы. Таким образом, в самый канун моего тринадцатого дня рождения у наших ворот с большой помпой явились судебный пристав и несколько стражников. Дядя и тетушка были потрясены до глубины души, но как воспротивиться королевскому указу?! Пришлось тут же передать меня этим людям, которые под конвоем, словно воровку, отвезли меня в Ниор, к госпоже де Нейян, намеренной отныне самолично заняться моим воспитанием.
В первое время я плакала день и ночь, ничего не умея делать наполовину, но, поскольку никто в моем новом обиталище не собирался меня утешать, я осушила слезы, затаила свое горе и решилась терпеливо ждать, надеясь, что моя мать выскажет свою волю в этом деле. Однако, меня постигло жестокое разочарование: тетушка де Виллет не смогла разыскать ее в Париже. Оказалось, что госпожа д'Обинье давно покинула столицу и обосновалась в провинции Сентонж, в Аршиаке, где у нее имелась какая-то родня и где она жила, заботясь о судьбе Шарля и моей не более, чем прежде; она так и не узнала о новом, поразившем меня несчастье, и я осталась в руках госпожи де Нейян.
