Ложкин легко отодрал от себя вцепившиеся в китель ручонки и оттолкнул Мокея так, что тот отлетел к двери. Плохо понимая, что делает, Серпухин открыл ее, замер в последней надежде на пороге.
— Миллион! — уже никого не стесняясь, почти кричал он. — Ты, придурок хренов, ты хоть понимаешь, что такое миллион долларов? Это же все, вообще все! Тебе, твоей семье, детям и внукам до гробовой доски!
Майор шагнул из-за стола. Мокей почувствовал, что его отрывают от пола, и засучил в воздухе ножками. В следующее мгновение он уже валялся на потертом паркете, но очень быстро встал на четвереньки и по-крабьи, боком, двинулся по коридору. Поднялся во весь рост:
— Я буду жаловаться! Вот сейчас позвоню твоему генералу… — Он действительно достал мобильник и начал тыкать в кнопки пальцем. Подождал, но ему никто не ответил. Срывающимся голосом закричал: — Я требую начальника смены!
— А я и есть начальник смены! — ухмыльнулся Василий Макарович, делая весьма недвусмысленный шаг по направлению к скандалисту, но тот, не желая продолжения корриды, уже быстро удалялся в сторону зала ожидания особо важных персон. Персоны эти, заслышав отзвуки скандала, уставились на появившегося у стойки бара Мокея с нескрываемым удивлением. В их ухоженном и благообразном мире было не принято публично выяснять отношения со слугами, даже если это слуги закона, не говоря уже о занятии мордобоем. Поэтому взгляды очень важных персон и сопровождавших их холуев выражали искреннее осуждение.
Не обращая на них внимания, Серпухин хватил поджидавшую его рюмку коньяку и пулей выскочил под высокие своды здания международного аэропорта. Спохватился, что забыл чемодан, только в такси, но эта оплошность его ни в малой степени не взволновала.
— Ну, я ему покажу, — шептал Мокей, забившись в угол на заднем сиденье машины, — урою, сотру в порошок!..
— Гаишникам отстегни, за постой в Шереметьево плати, да еще бензин в копеечку обходится!.. — привычно жаловался таксист, хотя его раздосадованный пассажир даже не поинтересовался, во что ему встанет катание по ночной Москве: сидел, насупившись, скрипел зубами так, что шофер не хотел, а обернулся.
Серпухин удивленного взгляда не заметил. Теперь его мысли занимал уже не старый служака, к нему пришло понимание разразившейся катастрофы. Мокей лихорадочно пытался оценить ее последствия, и выводы его были неутешительны: потеряно все до последнего цента! Он полный банкрот, и это отнюдь не преувеличение…
Серпухин застонал. Невозможность завтра утром лично поставить подпись под документом означала утрату вложенных в сделку денег! Всех! Всего того, что наскреб он по сусекам, что назанимал под гарантии собственности. Голова раскалывалась. Мысли путались. Не понимая того, что говорит вслух, Мокей бесконечно повторял:
— Ну, я покажу, я ему покажу!..
5
«Жизнь человеческая проходит в полнейшей неопределенности, и не потому, что не знает человек, откуда пришел и куда бредет — это бы еще полбеды, — сам мир, в котором коротать ему долгие годы, и тот остается для него сплошной загадкой. Поэтому, чтобы не потеряться во времени и в пространстве, люди и строят разные хитроумные теории, а потом подгоняют под них действительность и радуются своей сообразительности. Философы насилуют в бесплодных попытках свой интеллект, ученые суетятся, тычут в беззащитную природу приборами, представители искусства… эти вообще ничего не понимают — и так все вместе тащатся они безалаберной толпой от рождения к смерти. Хотя, возможно, это и хорошо, пусть себе развлекаются… — улыбался едва заметно апостол, меряя шагами тенистую аллею. — Лишь бы уразумели, что в созданном Господом мире есть всего две команды, и если не делаешь добра, то неизбежно приходишь ко злу. Впрочем, каждый из живущих это подспудно понимает, а то и точно знает, на чьей стороне в данный момент он ведет игру…»
Старик остановился, вытряхнул из поношенной кожаной сандалии попавший туда камешек.
«Тем не менее люди продолжают изо всех сил суетиться, — возобновил он свою прогулку, — рыщут в поисках куска пожирнее, словно стремятся наесться на всю оставшуюся жизнь, да еще и прихватить с собой впрок. Зачем? — Искренне недоумевая, апостол развел большими, жилистыми руками. — Разве есть такие, кто видел гроб с багажником? Разве понадобится людям в иной жизни накопленный ими скарб? Тут поневоле начнешь уважать насмехающихся над человечеством юродивых, а паче того тех упрямцев и безумцев, кто вопреки обстоятельствам жизни дерзает постичь цель своего прихода на Землю, прикоснуться к великой тайне существования в мире добра и зла…»
Святой отец провел в задумчивости жилистой ладонью по окладистой бороде, поправил подпоясывающую грубую власяницу веревку.
«А тайна сия велика есть! — нахмурил он седые, нависавшие над глазами козырьком брови. — В любом уголке Вселенной, в любой из ее галактик зло способно лишь разрушать, возвращая материю в состояние первобытного хаоса, в то время как добро, волей Господа, творит из хаоса разумный и упорядоченный космос и придает ему смысл. Что ж до эволюции человека, то это вовсе не дорога от колеса к космическому кораблю, а тяжкий путь от первобытного „Бог — чуждое и страшное“ до „Бог — лучшее, что есть во мне“. Его, этот путь, показал людям, взойдя на Голгофу, Христос. Этим путем рано или поздно предстоит пройти каждому, кто решится свершить в своей жизни восхождение. Велик не тот, кто много имеет, а тот, кто доискивается истины и работой собственной души взращивает свой бессмертный дух…»
Заслышав за собой легкие шаги, старик не спеша обернулся. Перед ним, боясь отвлечь апостола от размышлений, замер Транквиил, ангел среднего чина «Властей».
— Прости, святой отец, что посмел тебя потревожить!..
Старик улыбнулся, суровое иконописное лицо с глубоко посаженными ясными глазами разгладилось. Ласковые лучи солнца играли серебром его волнистой бороды и густых, до плеч, волос.
— Не стоит извиняться, Транквиил, я могу продолжить занятия после. Даже хорошо, что ты вывел меня из задумчивости, уж больно мысли мои нерадостны. — Апостол сделал движение рукой, как если бы приглашал ангела совершить с ним прогулку. — Видишь ли, я пытаюсь найти слова, способные донести до человека простые, но очень нужные ему истины, пытаюсь уже давно, однако без особого успеха… — Святой отец пожал широкими прямыми плечами. — Когда-то, в первые века христианства, мне казалось, что люди меня понимают, теперь же такое чувство, что я говорю с ними на не знакомом им языке. Боюсь, сам я в этом и виноват, поскольку растерял со временем дар убеждения, которым когда-то владел… — и, игнорируя протестующие жесты своего спутника, продолжал: — Да, Транквиил, это вполне возможно, хотя причина, скорее всего, в другом. Принято думать, что в древности человек был неразвит и примитивен, но на самом деле волна убожества накрыла людей с головой только сейчас. Если раньше они были темны — что, вообще говоря, сомнительно, — то хотя бы тянулись к свету, сегодня же потребность в самостоятельном мышлении у них напрочь отпала. Они говорят и думают навязанными им штампами, их мечты и устремления скудны, и, что особенно печально, то же самое относится и к человеческим чувствам. Очень скоро их без труда можно будет кодифицировать, и тогда уже не останется возможности достучаться до опустевших, покрывшихся коростой душ…
