…А варяжский отряд, насколько Эд рубил в этих делах, должен был остаться — в качестве личной дружины княгини. Далеко еще до московских времен, когда по отношению к единовластвующему великому князю оказались рабами все, начиная с жены…
Очередной гость, шатаясь, прошествовал через залу, кулаком распахнул дверь на крыльцо и прямо на пороге принялся расстегивать штаны. Князь крикнул, махнув рукой, — упившегося выпихнули, захлопнув за ним дверь. Через несколько минут он заскребся обратно — вполз на четвереньках, путаясь в спущенных штанах и оставляя мокрый след. По зале, плюс к прочим ароматам, распространился отчетливый запах общественного сортира. Княгиня прижимала к лицу покрывало. Однако князь уже утерял интерес к происходящему — подперев голову, подчищал опустевшее блюдо пальцами, меланхолично их облизывая. Под столом скандалила собачья свора.
Рогволд, привстав, через голову спящего соседа прошептал что-то князю на ухо. Князь, повернувшись, смотрел на него, сдвинув брови, — затем поднял руку и попытался щелкнуть пальцами. Что-то сказал подбежавшему слуге. Слуга, тощий, лет четырнадцати лохматый пацан, из того самого кувшина с лицом налил кубок и поднес Эду.
Кубок. В бороздках узоров серебро почернело, а выпуклости блестели, оттертые пальцами. В завитках чеканных цветов бежали, закинув головы, чеканные туры, и качалась в блестящем ободке краев бледно-желтая, прозрачная, в клочках пены жидкость. Что это может быть, интересно. Виноградное вино у них привозное, дорогое…
Медовуха. Скорее даже брага — полуфабрикат того, что в фольклоре гордо именуется «столетними медами«…Как пиво, но без горечи. И запах похож на пивной.
Он допил и отдал кубок. От меда в напитке не было ничего — ни запаха, ни вида, ни вкуса.
Почему-то все, кто еще мог сфокусировать взгляд, смотрели на него. Единственное развлечение…
— Играй! — махнув рукой, крикнул оживившийся князь.
От неожиданности Эд заморгал. Торопливо взялся за гусли. В тра-ве си-дел… Эй вы, гусельки, золотые струночки… Нет, так они мне скоро морду набьют. Он сделал каменное лицо, впопыхах стараясь припомнить хоть что-нибудь подходящее. Былину бы какую-нибудь об Илье Муромце… проходили же по литературе… Однако вспомнилась — и то смутно — лишь картинка из учебника: богатырь во взвившемся плаще, на тонконогом иконописном коне; и — сразу же — задымленная кухня, и Валеркины пальцы на струнах гитары, и забитая окурками пепельница на столе… Заря нашего романа, тогда я еще стеснялся запрещать курить в квартире… И Валеркин голос. Ладно, в конце концов. Тоже песни. Тем более, что былин я не знаю, а остальное им по незнанию языка все равно.
И он запел. Валеркину любимую, пиратскую:
В ночь перед бурею на мачте
Горят святого Эльма свечки,
Отогревая наши души
За все минувшие года.
Когда воротимся мы в Портленд,
Мы будем кротки, как овечки,
Да только в Портленд воротиться
Нам не придется никогда…
А если б знали язык, оказалась бы песня как раз для Рогволда… Он поднял глаза. Рогволд смотрел на него, жуя, и огненные отсветы шатались на его лице. Красивый же парень, блин… Сколько ему лет-то? А ведь немного. Наверно, меньше, чем мне. Лет двадцать… Двадцать один… Ладно.
Что ж, если в Портленд нет возврата,
Пускай купец помрет от страха…
И, по-детски вытянув шею, глядела Ингигерд — ему казалось, что он различает обручальное кольцо на руке, держащей кубок, и блеск распахнутых глаз, и как колеблются от дыхания ряды бус на груди (или это дрожат тени?) И он смотрел на нее, плюнув на все, смотрел — и видел скелет в гробнице, ряды бус на ребрах, и перерубленную кость запястья, а губы шевелились, выговаривая слова… Когда воротимся мы в Портленд, да только в Портленд воротиться нам не придется никогда, а внутри было пусто, и было трудно дышать, но они все слушали — все, кто еще что-то соображал, слушали, и он пел, не сводя с нее глаз. Когда воротимся мы в Портленд… когда воротимся мы…
Больше всего удивило то, что его даже не ударили. То ли бить за взгляды было еще не принято, то ли очень уж в цене были певцы. Даже такие. Во всяком случае, когда князь, решительно поднявшись, за руку потащил из-за стола новобрачную, а за ними полезли, теснясь, спотыкаясь и опрокидывая посуду (и скамью одну опрокинули-таки) и повалили к дверям остальные, Эда даже не взяли снова под стражу. Поразмыслив, он повесил гусли на крюк и двинулся следом. Мелькнула мысль — остаться, прислуга наверняка сейчас примется убирать со стола, и наверняка же будут доедать остатки… Но до этого он все-таки еще не докатился. У меня иммунитет не ихний, заражусь какой-нибудь дрянью…
И двери распахнулись в ночь. На крыльцо. У крыльца ждали — Эд не сразу понял, а потом, в давке как-то оказавшись прижатым к стене у самого выхода, увидел внизу распяленные, кричащие рты, протянутые руки… и одно лицо оказалось совсем близко, почти под ногами, — с розовым лишаем в половину носа плюс часть щеки, со странно перекошеным ртом — и весь человек был какой-то перекошенный, тряслись худые руки… На меховом жилете — полотняные заплатки… И здесь юродивые, подумал Эд, и в этот момент нищий, безумно улыбаясь и что-то бормоча — по подбородку тянулась слюна, — ухватил княгиню за платье. Ингигерд завизжала, отшатываясь, вырвала подол, краем глаза Эд успел увидеть застывшее, с выпяченной челюстью лицо Рогволда, и сейчас же тот со всей силы ударил идиота сапогом в лицо. Княгиня взвизгнула снова; идиот, буквально отлетев, повалился навзничь — на толпу, и толпа, раздавшаяся было, сейчас же сомкнулась. Напирая, люди снова лезли вперед, на упавшего, кажется, немедленно наступили, и он завопил, ворочаясь под ногами. И вынырнул снова — весь в снегу. Лишай был в крови — заплывала кровью ссадина. Идиот плакал.
Над ухом у Эда что-то выкрикнули, и в поле его зрения появилась рука с развязанным мешочком-кошельком. Кошелек опрокинули над головами и еще встряхнули — посыпались корявые монеты. Началась свалка. Сзади захохотали в несколько голосов, и Эд обернулся. Гости простодушно веселились, тыча вниз пальцами.
А потом он увидел лицо Ингигерд. Она смотрела на Рогволда — снизу вверх, все еще прижимая платье на коленях. Смотрела с ужасом.
Ночью из щелей вышли тараканы. Первого, со стены над головой, Эд убил полотенцем, которое, потянувшись, достал с печки (при этом из полотенца выпали еще двое тараканчиков, поменьше, — всех трех он брезгливо стряхнул на пол). Следующего смахнул с подушки. Они не убегали. Они не были знакомыми ему зашуганными спринтерами городских квартир — это были неторопливые, упитанные, уверенные в себе тараканы. Они брали количеством. Свесившись с полатей, он вглядывался — на полу чудилось мельтешение и поблескивание лаковых спинок. А ведь тут и вши небось, и клопы… Сел. На бревнах стены мерещились пятна — следы раздавленных насекомых.
Потом он все-таки лег, решив не думать о неизбежном. Повозился, устраиваясь поудобнее; повернулся на бок, поджимая ноги, натянул так и не отобранный плащ на плечо. Еще поерзал и вытянулся — ноги оказались на печи, вровень с полатями. Печь — беленый, в копоти параллелепипед без трубы, на высоком дощатом основании — кажется, оно называется «опечек». В опечке — две полки с горшками. И на выступах печи — чугунки, обросшие нагаром…
