— Подвинься.
Она берет его за руки.
— Юзек, — мягко говорит она, — я замужем, муж в лагере, а ты ведь порядочный поляк, верно? Иди ложись.
Юзек и правда порядочный поляк, но ему делается грустно. Пускай она его утешит, расскажет что-нибудь… что-нибудь интересное… Но она не знает ничего интересного. Наверняка знаешь, настаивает Юзек, вспомни.
Она вспоминает:
— На высокой колонне, над городом, стояла статуя Счастливого Принца…
Но сказки Юзек не любит, ему хочется о чем-нибудь взаправдашнем, лучше всего о любви.
— Я расскажу тебе о девушке, — начинает она. — У нее были зеленые глаза, она приходила к любимому из лесной чащи, всегда на рассвете…
Она пересказывает «Ингеборгу»[15], их с Халей Боренштайн любимую книгу.
— В тот год лето стояло жаркое, земля пылала, словно кто-то пек на ней хлеб. И свет тоже был обжигающим…
— Свет на рассвете не бывает обжигающим, — поправляет Юзек. — И земля не пылает, тем более в лесу.
— Не перебивай меня, — просит она Юзека. — Их сердца пылали от любви, поэтому и земля пылала.
Они с Халей страшно завидовали этой Ингеборге. Не из-за Акселя, который казался им стариком, а потому что он так ее любил. По дороге из школы клялись друг другу, что выйдут замуж только когда встретят такую любовь, не раньше.
— Мы клялись друг другу… — рассказывает она Юзеку.
— Кто — мы?
— Я и Халя Боренш… и моя подруга Халя.
— И вы ждали такой любви? — допытывается Юзек.
— Я ждала.
— А твоя подруга?
— Что — подруга?
— Ты что, не слушаешь? Твоя подруга — она все еще ждет?
— Ждет, Юзек, ждет… спи уже наконец.
Хозяйка будит ее на рассвете, ведет в хлев и велит доить коров. Она впервые видит скотину так близко. Немка смотрит, как она пытается ухватить корову за сосок, и отправляет ее на молотильню. Молотилку она тоже видит впервые. Немка некоторое время наблюдает за тем, как она обметает машину от соломенной трухи, и гонит обратно в хлев. Корова выбивает ей зуб — передний. Немка посылает ее в прачечную. Лохань и стиральную доску она когда-то видела — у прислуги такое вроде было. Она принимается тереть белье о доску… Хозяйка интересуется, что она вообще умеет делать.
— За больными умею ухаживать.
Чуть не вырвалось — тифозными.
— У нас все здоровы, — начинает раздражаться немка. — А еще что ты умеешь?
Она на мгновение задумывается.
— Я неплохо знаю французский язык…
Хозяйка разражается криком и велит ей отправляться на молотильню.
Charmante[16]
О том, что она знает французский язык, становится известно в лагере военнопленных.
Ее навещает офицер в грязной форме, с белыми буквами KG на спине, Kriegsgefange[17]. Он хочет побеседовать с очаровательной женщиной — avec une femme charmante. Кланяется, целует ей ручку.
Она одаряет офицера обаятельной улыбкой без переднего зуба. Пытается сообразить, о чем может беседовать очаровательная женщина с красивым мужчиной. О тифе? Нет. О Павяке? Нет. О посылке в Освенцим? Тоже нет… Француз называет ее крошкой — ma petite. Хорошо бы знать, о чем полагается беседовать крошкам. А то война кончится — и что? Как она станет разговаривать с мужчинами?
Фабрика
Хозяйка, разочарованная ее неумением доить, стирать, молотить, а также знанием французского, отсылает ее в Arbeitsamt[18].
Теперь она работает на парусиновой фабрике, Segeltuchfabrik, вместе с немками. Они обслуживают ткацкие станки: как только на каком-то из них обрывается нить, нужно подбежать и завязать узелок.
В цеху несколько сотен станков, женщины носятся от одного к другому Почти оглохшие от грохота, на опухших ногах, с белыми от пыли волосами, ресницами и бровями… Они не злые. Просто усталые.
Она спрашивает, давно ли они так бегают. Пятнадцать лет… Двадцать… Боже мой! — ужасается она. Но немки утешают: да ты привыкнешь, вот сама увидишь.
Воскресенье — выходной, и можно получить пропуск в город. Приезжает пленный француз, тоже с пропуском; буквы KG прикрыты чужим пиджаком. Они отправляются на прогулку.
Город называется Котбус. Мужчины на костылях, бедные, плохо одетые женщины…
Объявляют воздушную тревогу. Они прячутся в подворотне.
— Не бойся, я с тобой, — шепчет француз, заслоняя ее мужественной рукой — видимо, от бомб.
Его слова заглушает звон — из окон вылетают стекла. Налет то затихает, то усиливается, словно затянувшаяся гроза. Она вспоминает налет в Варшаве и гарнизонный костел.
— Один ксендз просил меня помолиться за него, — рассказывает она французу.
— И что?
— Ничего. Я не молилась.
— Ни разу? Это нехорошо, — упрекает ее француз. — Очень нехорошо…
Она провожает его на станцию и по дороге пытается объяснить:
— Я молюсь только за одного человека, на остальных у меня уже нет сил. Ты понимаешь?
Понимает, конечно, — ça se comprend.
Француз уезжает в Раддуш.
На вокзале ее осеняет. Она оглядывается по сторонам, находит расписание поездов. Ага, вот: из Раддуша можно через Котбус добраться до Лицманштадта[19].
В выходной никаких проверок. Значит, целый день ее никто не хватится…
В субботу вечером она отправляется в Раддуш. Собирается переночевать у Юзека и утром сесть в поезд. Место в сарайчике занято, зато она узнает важную вещь: в Лодзи у Юзека есть тетя.
— Пойдешь на улицу Наврот, — говорит он, — найдешь гладильную мастерскую и передашь тете привет. И еще вот это ей передай…
Юзек вынимает из-под тюфяка спичечный коробок: там лежит овальный камешек из его больной почки, от которого он избавился в ужасных муках.
— Как это — зачем? В подарок. На память.
Француз тайком отводит ее в лагерь военнопленных, в баню — ночью там никого не бывает, можно переночевать. Раскладывает на полу плащ. Приносит конверт и листок бумаги. Она садится на плащ — от пола пахнет лизолом и мылом — и пишет письмо.
