всеми микроорганизмами и уголовным кодексом. Цвет высшего треугольника — черный, потому что это свет, которого мы не видим, а цвет этого треугольника — красный, цвет огня. Потому этот знак — черви, червонный, и потому мы под УК живем как черви, братаны. Но черви кушают плоть, эти маленькие змеи мудрости. И копят золото. А поклоняются Луне, которая — противница Солнца, которое и есть воплощение УК. Я знаю, почему в тюрьмах никого не выпускают на улицу. Это умные люди придумали. Они понимают, что этому человеку Солнца уже не надо, оно уже настигло его, обожгло. И потому пусть его хранит Луна. Это гуманно, я считаю. А золото обожествили — как напоминание об УК и как приманку.
— Сейчас золото законно не сделаешь, — задумчиво пошевелил ушами Фома.
— А верхний тогда какой? — спросил Колян.
— Верхний — пики, — расслабленно ответил доктор. — Я уже говорил. Они — черные.
— Хрень какая-то, — засомневался Фома. — Черных надо мочить. Вон их сколько на рынке. И в Афгане их мочат.
— Да че хрень-то, — презрительно сплюнул Колян. — Для космоса черный цвет — самое то. Вот ты идешь, допустим, ночью по улице. Фонари поразбивали, звезд нет, полный абзац. Тут впереди — непонятки. Ты идешь и стукаешься лбом. А это, оказывается, стоб фонарный. Типа свет, который мы не видим.
— Нет, господа, — запротестовал доктор. — Не в этом дело. Бог — не фраер, и дело тут вот в чем. Если ты знаешь, что впереди — столб, и не настолько набухался, чтобы забыть об этом, то ты обойдешь его и продолжишь свою дорогу. А если нет, тогда получишь в тыкву, но будешь знать. Вот в чем вся суть. Неясные воспоминания о столбе называются интуицией.
— Значит, если я не хочу в тюрьму, потому что чую, что ни фига хорошего из этого не выйдет, значит, я уже сидел в тюрьме? — спросил Фома.
— Это значит, что в прошлой жизни ты уже там был, — ответил доктор. — И значит, имеешь право на адвоката. Только для начала докажи атеистам в прокуратуре. А это дохлый номер, если золота нет.
— Вы говорите — освобождение, — возник Колян. — Но вот Серега Прухин из первого подъезда, ну, сосед мой. Сначала в армию сходил, а потом сел. Или вот мы: честно отслужили свое в дизеле[3]. А если война, то всех загребут, кто уже служил, и кто сидел — тоже. Так что ни фига это все не значит.
— Это и называется реинкарнацией, — пожал плечами доктор. — Одно по одному. Но по-другому, и в этом ее огромный смысл, который вам не понять. В это можно только верить, и Бог поможет.
Несколько минут они провели в молчании. Когда Колян уже прочистил горло, чтобы предложить выпить и возобновить игру, Фома вдруг вышел из ступора и спросил:
— А крести? Крести — что?
Доктор вздохнул.
— Это без толку рассказывать. Слишком много разного. Жизни не хватит, чтоб рассказать. Все, что мы видим — это перекресток миров. Не Земля, а проходной двор. Однако что-то вы загрустили, орлы небесные. Скоро домой. Сходил бы ты, Колюня, глянул, как там этот мужичок-лесовичок. Проверь заодно, я там спирт оставлял на столике. Аполлонов хотел его сегодня стырить.
Коля поднялся и прошествовал в палату интенсивной терапии.
— Как он уже достал, этот Аполлонов, — грудным голосом произнесла Лена. — Скоро шоколадки будет таскать у меня из сумочки. Прикинь, вчера сидим с девчонками, пьем чай, тут появляется этот козел и говорит: типа, девочки, золотинку оставьте? Алколоид хренов…
— Лена, — с мягкой укоризной заметил доктор. — Вадим Андреич — твой старший товарищ, председатель парткома трудового коллектива нашего лечебного учреждения. Да и какой же он алкоголик? Скорее, клептоман. Солнышко любит… Как ты можешь отзываться о нем дурно?
— А что, минет ему делать? — выкрикнула Лена и обиделась.
Фома сплюнул на пол, а доктор с восторгом облобызал руку прекрасной дамы и заметил:
— Право же, Леночка. Вы бесподобны.
— Все о’кей, герр целитель. Спирт на месте, — умиротворенно потряс бутылочкой вернувшийся Колян. — А мужичка-то мы, кажись, потеряли.
Доктор разлил по стаканам. Спирт был желтоватый, потому что накануне в нем отмачивали бинты.
— Значит, еще одну партеечку — и спасать будем. Расталкивать ангелов, — заметил доктор.
— Рай не пройдет, — согласился Фома.
— Откуда ты знаешь, что именно рай? — Лена серьезно взглянула на Фому. — Может, ему в аду пердеть до второго пришествия?
— Ах, дети мои, — пожурил присутствующих доктор, поднимая глаза на Леночку. — Ведь это так просто. Из этой страны путь один — в сады Эдемские, каким бы ублюдком вонючим ни был отбывающий, ибо сколь тяжко в мучении, столь же легко в раю. Там он отлежится, покуражится, и снова — на службу. Но дело в том, что время не ждет. Или ты считаешь, милая, что мы — благотворительная организация? Пускай вернутся все, кого надо вернуть. Пускай живут как можно дольше, суки. Хотя неудачники в квадрате — это слишком круто даже для эс эс эс эр. Так что упустить его мы просто не имеем права. Есть такая работа — родину защищать. Родную нашу Землю. У нас — граница. Пост, прошу заметить, важный для всего нашего государства в целом. И если мы упустим нарушителя, Родина нам не простит.
— Аполлонов — враг народа. Уже троих пропустил, нелегалом, — проговорил Колян и цыкнул, резко всосав струю воздуха в угол рта.
— Это его жена — враг народа, — встрял Фома. — Третьего пропустила сюда. Это, конечно, правильно — нефиг в нирване отсиживаться, пора и Родине послужить, но кем он их воспитает? Космонавтами безродными. Вредитель, еб его мать… А все потому, что эти, на таможне в роддомах, пропускают слишком много нелегалов в нашу великую и необъятную. И еще: почему страна не выдает презервативы интеллигентам? У них от этой нехватки все заебы случаются. Кто сбивает с толку народ и правительство?
— Нет, друг мой, — возразил раздумчиво доктор. — На посту в родильных частях находятся очень умные, хоть и не очень сострадательные люди. Все акушерки, как известно, являются сержантами и прапорщиками КГБ. А согласно служебной инструкции, правило у нас какое? Не знаете, товарищи… А надо бы знать. Правило весьма простое: всех впускать, никого не выпускать, ибо среда формирует сознание. Так что родчасти — это посты номер один. Ну, а мы, следовательно, существуем для страховки. Вторая линия обороны. Наше дело — бдить. Никто не должен уйти ни раньше, ни позже пенсионного возраста. Отдай все — и совесть знай. Мы будем ждать их обратно, вэлкам хоум, ибо земля
