– Папа! Можно я сам? – разозлился Бравик.
– Израиль Борисыч! Двое на одного! – запротестовал Никон.
– Все, все, молчу… – Отец хитро усмехнулся и вернулся на диван.
– А Израиль Борисыч, наверное, так же думает? Да? – сказал Никон.
– Ты о чем, Володя? – спросил отец.
– Да мы тут о подвигах лениво спорим. Бравик считает, что настоящий подвиг всегда в тени.
– По-разному бывает… – неопределенно сказал отец.
– Никон, ходи, – сказал Бравик.
Никон пошел слоном на d2.
– А у вас как бывало?
– Угомонись, Никон. Ты будешь играть? – недовольно сказал Бравик.
– А разве я не играю?
Бравику не нравилось, что Никон то и дело отвлекается.
Он хотел выиграть красиво. Он хотел выиграть после трудной борьбы. Так, чтобы Никон играл в полную силу и проиграл. А Никон трепался и приливал коньячок.
Бравик пошел ферзем.
– "А ты азартен, Парамоша!" – обеспокоенно сказал Никон. – Так, значит, да?..
"Подвиги… – подумал отец. – Ну, конечно – подвиги. Молодежь всегда любит подвиги. И говорит о них".
Никон уже трепыхался из последних сил, он попытался вернуть на место ладью.
– Израиль Борисыч, а что вы думаете о подвигах? – спросил Никон.
– Володя, честно говоря, мне не нравится это слово.
– Патетики не любите?
– Не люблю, – отец покачал головой. – Ты сформулируй почетче, Володя.
– Да пожалуйста… Давайте назовем это иначе – поступок. Или – свершение… Вам ведь приходилось совершать поступки?
– Бывало, – отец кивнул.
– И что – это всегда было скучно и незаметно?
– Как правило… А что ты вообще начал об этом рассуждать?
– Понимаете, – сердито сказал Никон, – в независимый журнал Бравик не верит, в красивые поступки не верит… Но это скучно!
– Ты мне братца моего напоминаешь, – сказал Бравик. – Такое же трепло.
Паша Браверман заканчивал филфак. Бравик любил своего младшего брата, но всерьез не принимал.
– Все бывает, Володя, – спокойно сказал отец. – И независимый журнал, и поступки. Для того, чтобы оценить красивый поступок, надо знать все обстоятельства. Все побудительные мотивы. Контекст времени, так сказать…
– Это вы его таким занудой воспитали, Израиль Борисыч, – укоризненно сказал Никон. – Теперь я вижу.
И он склонился над доской. У Никона было совершенно безнадежное положение.
В понедельник Изя сидел в своем закутке и бегло просматривал накладные.
Открылась фанерная дверь, вошел Резник, бросил на стол кепку и сказал:
– Здравствуй, Изя.
– Здравствуй.
Они пожали друг другу руки.
– Сходи в дирекцию, – сказал Резник. – Тебя Степанченко вызывает. Срочно.
– Зачем, не знаешь? – спросил Изя.
Как всякий итээровец среднего звена, он побаивался внезапных вызовов в дирекцию.
– Точно не знаю, – сказал Резник. – Кажется, из-за домкратов. Иди к Степанченко.
– Так вчера же говорили про домкраты, – недоуменно сказал Изя. – Это не мой участок… Ладно.
Он положил в стол накладные и направился в дирекцию.
Изя вышел из цеха, прошел по асфальтовой дорожке мимо клумбы.
У входа в администрацию завода Боря Суперфин, секретарь заводского комитета комсомола, крепил канцелярскими кнопками к доске объявлений лист ватмана.
Поверху доски шла красная выцветшая надпись "Достижения сталинского самолетостроения".
На ватмане синел призыв: "Помощь в уборке урожая – дело чести заводчан!" Боря был отличный парень. Добрый, веселый, замечательно пел бархатистым голосом романсы. Изя знал его еще по институту, они учились на одном курсе. Боря был фронтовик, носил черную повязку через лицо. Он потерял глаз под Харьковом. Боря в сорок первом году получил медаль "За отвагу", он был наводчиком орудия и, когда погиб весь расчет, один расстрелял прямой наводкой несколько танков. Боря Суперфин остановил продвижение немцев на участке фронта и получил в сорок первом медаль "За отвагу".
– Привет, Изя! – радостно сказал Суперфин. – Ты на дрова записался?
– На дрова? Ах ты, черт!.. – сказал Изя. – Привет… Ах ты, черт побери! Давно записывают?
– С утра. Давай, беги в профком.
– Сейчас, только в дирекцию схожу. Степанченко вызвал.
– А! Это из-за стапелей, – кивнул Суперфин. – Слышал. А потом дуй в профком.
Итээровцам дают по шесть кубов. Хочешь, я Раю предупрежу?
– Борис, будь другом, предупреди! – горячо попросил Изя. – Мама всю неделю напоминала про дрова… А тут с этими накладными!.. Только что поступили комплектующие для зуборезной группы… Совсем забыл про дрова!
– Иди к Степанченко, а я схожу к Рае в профком, – пообещал Суперфин.
– Спасибо, Борис, – благодарно сказал Изя и вошел в дирекцию.
Он поднялся на второй этаж, прошел по коридору и открыл обитую дерматином дверь с черной табличкой "Главный инженер".
В кабинете, по разные стороны стола, сидели Степанченко и Головко, начальник производства.
Степанченко обернулся к вошедшему Изе, погасил в пепельнице папиросу и сказал:
– Так, Константин Андреевич, вот и ИзраИль пришел…
Он так звал Изю – не Изя, не Израиль Борисович, а ИзраИль. С ударением на третьем слоге.
– Здравствуйте, товарищ Степанченко, – сказал Изя. – Здравствуйте, товарищ Головко.
– Садись, Израиль, – сказал Степанченко. – Я так считаю, Константин Андреевич, партком верный выбор сделал. Израиль у нас твердо числится в маяках. Он справится!
– Давай, Николай Михалыч, не будем обсуждать решения парткома, – негромко сказал Головко.
Изя заметил, что Головко коробит нарочитая простоватость Степанченко. Тот всегда любил ставить задачи "по-простому", "по-партейски". А Головко был интеллигент, высококлассный инженер, опытный спец и сдержанно останавливал Степанченко, когда тот собирал начальников участков и заводил: "Так, хлопцы, партия нам ставит задачу – фюзеляжный цех должен…" – Израиль Борисович, вы знаете, какая ситуация со стапельными домкратами? – спросил Головко и посмотрел на Изю из-под густых бровей.
– В общих чертах, – ответил Изя и положил руки на стол.
– Так вот. Ситуация осложнилась, – сказал Головко. – Ситуацию взял под свой личный контроль товарищ Булганин. Двадцатого числа ожидаем комиссию из Москвы.
– Так, – сказал Изя и выпрямился на стуле. – Слушаю, Константин Андреевич.
