и длинно ему объясняла процесс выделки, который мы с ней изучали на рынке тем утром. Я снова забыл, как перевести квасцы, танин, селитра… Он же слушал ее с огромным вниманием, как будто она рассказывала, как нашла два тома рукописей Казинци. Что тут скажешь!
Да ладно тебе, они обычные английские туристы, какая исследовательская экспедиция, о чем ты. Типичное ротозейское шатание по свету. Чем причудливее край, тем лучше.
Нет, в этом-то все и дело. Именно это меня нервирует больше всего. Если бы да, то ничуть бы не волновало. Тот тип нам, по крайней мере, знаком. Эти же совсем другие, поэтому так и выбивают меня из колеи.
Две недели назад мы два дня ездили по селам и расспрашивали о каком-то Кесиче, который делает тамбурицы. Томас нашел в комиссионке старый инструмент, говорит, отличный, а на нем подпись мастера: М. Кесич, но место изготовления практически стерлось, вот мы и пустились на поиски. Я и не представлял, что по Срему разбросано столько Кесичей. Нет деревушки, чтобы в ней не было нескольких Кесичей, а они едва знакомы между собой. Мы поздоровались с тремя десятками, и каждому подробно объяснили, кого ищем, пока в конце концов где-то внизу, на Саве, в маленьком местечке Грабовцы не нашли мастера. Веселый человек. Они там вдвоем просидели до утра. И знаешь, прекрасно друг друга понимали и без моей помощи. Томас ему пообещал приехать еще раз, чтобы поработать вместе.
Да ладно, друг, этот тип приехал сюда, чтобы изучать Досифея или выучиться какому-нибудь ремеслу, острил Летучий.
Вот, именно это я и хочу тебе рассказать. Одним прекрасным вечером Томас серьезно заявил: ремесла — это последняя гуманистическая рукопись человечества. Это единственное, что может спасти и сохранить род людской. Если вовремя этого не понять, мы исчезнем полностью и без остатка. Работа мозга, без участия рук, создает холодное и чуждое изделие, которое, по большей части, оборачивается против своего создателя, человека. В каждом новом изобретении, говорит он, есть, к сожалению, часть, предназначенная для убийства. Если наши руки полностью атрофируются, а такая опасность нам всерьез угрожает, мы падем жертвами собственного разума. Кнопку можно нажать и клювом, не забывайте.
Что, новый Рёскин? Дух Джона Рёскина бродит по Воеводине. Слушай, эти идеи такие банальные, это, братец, прошлый век…
Потом он нам самым серьезным образом рассказал о своих планах. Вскоре, говорит, он займется тем, что как следует выучится какому-нибудь ремеслу и создаст свою мастерскую. Его идеал — остаток жизни провести за изготовлением маленьких уникальных предметов быта, которые он будет доводить до совершенства. Ни для одной вещи он не станет использовать ничего, что не было бы изготовлено его собственными руками. Человек должен полностью отвечать за себя и стяжать славу только за то, что сделает сам.
Чистая песня Рёскина о теплоте изделий ручной работы. Этот антииндустриальный джаз уже совершенно высмеян и забыт…
Говори, что хочешь, но я все еще не могу прийти в себя, с тех пор как это услышал. Не потому, что меня вдохновила история о теплоте ручной работы, но потому…
Вот они тебе внушили комплексы… Ну, слушай, хорошо, что ты вовремя овладел скорняжным ремеслом. Давай прямо завтра начинай шить шапки, и всё путем.
Нет, я тебе серьезно говорю. Во-первых, насколько мне удалось узнать Томаса, я уверен, что будет именно так, как он решил. И это именно то, о чем я тебе твержу. Когда речь о нем, самая смелая мечта звучит совершенно естественно и выполнимо. Это сводит меня с ума, потому что я очень хорошо понял, в чем дело. Они воспринимают жизнь серьезно, как шанс. От жизни, брат, они хотят чего-то совсем иного, чем мы. Потому и делают именно то, над чем мы беспомощно насмехаемся. Томас, например, прислушивается и следует своим самым диким идеям, даже провоцирует их, дает им крылья, вдохновляется ими, а мы с тобой их прячем и душим. Мы стыдимся всего, что приходит нам в голову и выбивается из рутины. Наш идеал — иметь хлеб насущный, мы не ставим вопрос, как его получить, а его идеал — сделать все, чтобы этот хлеб имел совершенный вкус. Поэтому, когда он говорит, что бросит все и начнет, в его возрасте, заниматься каким-нибудь ремеслом, несмотря на то, что еще даже не выбрал, каким именно, это звучит совершенно нормально, ему верят, его идею уважают, все знают, что он на самом деле в состоянии претворить ее в жизнь, так как знает, что такое качество жизни. А если бы нечто подобное сказал я, это прозвучало бы фальшиво, позерски, комично, а для многих и вовсе глуповато. Вот, ты же первый надо мной и подшучиваешь, когда я это говорю. Только надеюсь, ты все же осознаешь, что твой смех отражается в замкнутом пространстве, внутри колодца. Вокруг тебя стены. Не могу поверить, будто ты не понимаешь, что твоя жизненная стезя, как, впрочем, и моя, расчерчена мелом еще в первом классе средней школы. Я в нашем наследственном, родном социализме выстиран, выжат, высушен, привит от влияния воображения, сформулирован и забетонирован. Формула моей личности гласит: аттестат, через четыре года диплом, через год армия, через три аспирантура, через шесть докторская, через двадцать с небольшим, если заслужу, комфортабельная двухкомнатная квартирка, через сорок пенсия, ну и — на кладбище. Сопутствующие условия моего блистательного жизненного пути: бедность, семейная рутина, дешевый алкоголь, нищенские путешествия, жена — не привлекательнее морского ежа, любовницы ничуть не лучше, фальшивые праздники, постоянное снижение запросов, крестины, похороны, так называемые научные труды, кое-как написанные за кухонным столом, о писателях, которых у нас знает едва ли сотня человек, опубликованные в журналах, которые не читают даже их редакторы, национальное дудение в дуду, политическая тупость и постоянно ухудшающееся здоровье. О том, что я уже старик, в пятьдесят с небольшим, мне напомнит целая череда фактов: малодушие, ослабление обоняния, ревматизм, снисходительность в попытке выклянчить для детей-неудачников хоть какое-нибудь место, искривленный позвоночник, очки плюс пять, неврастения, хронический гастрит, легкое чувство вины перед всем и всеми, «нога курильщика»[7] и многолетняя блистательная забывчивость безобидной олуши. Труды всей моей жизни: тезисы к докторской диссертации, опубликованные спустя четверть века после защиты, в трехстах экземплярах, и несколько переведенных книг — пройдут практически незамеченными, так как в них не заглянет ни тот десяток таких же, как я, отупевших друзей, несмотря на мои сердечные посвящения, ни мои ленивые полуграмотные потомки, даже когда им от этого накапают какие-нибудь жалкие роялти, из-за которых
