всякую его инициативу. Много в падшем мире подделок под сущность и симуляций реальности, многое в мире отрицает смысл, даже пытается окончательно похоронить его, но в этом мире жив истинно творческий дух, дух Эроса. Только те, кого окончательно съело ничтоженье, могут не ощущать того отчаяния, той потерянности, которая сквозит за ороговелостью современного человека-скептика, оставшегося без Бога и уже не пытающегося отыскать себя самого. А ведь потерянность – это не пустота, потерянность – это растерянность среди «явлений-как», незнание на что опереться, куда поместить свою тоскующую человеческую полноту. Потерянность есть импотенция эротической воли, бессилие духа. Только те, кто сознательно и тщательно залепил себе глаза и заткнул уши, могут не видеть и не слышать страшной и неравной схватки эротического духа с преобладающей танатической бездуховностью мира, только окончательно изничтоженные бессущностностью могут не заметить, что сущности есть. Сущности живы и активны, кровоточаще живы и страдающе активны. О. Седакова в уже цитированной нами статье пробует диагностировать постмодернизм: «Внутренней темой постмодернизма остаётся обделённость экстазом» Но формула «обделённость экстазом» скорее регистрирует симптоматику, чем добирается до собственно диагноза, ибо экстазы суть вспышки Эроса, выражения могучих напряжений духовно-эротической воли. «Обделённость экстазом» есть нищета духа, обессилевший Эрос. Таков истинный диагноз постмодернизма. Постмодернизм имеет немало популярных и даже модных представителей, но на наш взгляд он не дал ни одного сколько-нибудь духовно-значительного художника или мыслителя. В постмодернизме изначально не было глубины жизни, не было духовной силы, не было той экзистенциальной серьёзности, которую порождает восстание творящего духа Эроса против разлагающей экспансии ничтожащего Танатоса. Постмодернизм рассудочен, безэротичен, бездуховен. Он есть порождение безбожного сознания, окончательно замкнувшегося в «только человеческом». В постмодернизме с самого начала не было Любви. Где царствует холод «системного сомнения», там нет веры, а где нет веры, там не может сотворить себя Любовь, безверие бессильно любить. И потому в постмодернизме, а он и декларировал это, отсутствовала сущность. Постмодернизм не обладает потенцией не только оплодотворяющего духовного действия, но и воздействия, ни мыслительного, ни художественного. В нём было море редуцирования и комментирования, экспериментирования и ёрничанья, в нём были и есть бесконечные «как» и «о чём», но не было и нету что. Разрушительное действие безверия, порождающее такие феномены ничтоженья как постмодернизм, ещё до их возникновения с удивительной зоркостью видел и провидел Бердяев. В том же самом 1911 году, когда Гуссерль возлагал надежды на конец философского глубокомыслия и торжество феноменологического метода, Бердяев говорил о проблеме ноуменальной воли: «Наша эпоха страдает волей к бездарности, волевым отвращением от гениальности и даровитости. Эпохи бывают бездарны, бедны гениями по собственной вине, это грех людской, а не слепая случайность. Речь идет о качестве жизни, о направлении ноуменальной воли, а не о количестве даровитости, не о великих только людях. Был Бл. Августин, но ведь возможно то же ноуменальное направление, что и у Бл. Августина, то же качество жизни и без его гениальности. Лучше быть третьестепенным Августином, рядовым творцом духа «что», чем первостепенным провозвестником духа «о чем». Это не право, не привилегия, а обязанность. Человек обязан быть дерзновенным, дерзновением воли он стяжает благодатные дары Духа. Когда он будет не один, когда Дух будет жить в нем, тогда отпадет человечески самолюбивый и суетный вопрос о размерах дарований…Человек имеет не право, а обязанность быть глашатаем высшей полноты истины, т. е. говорить он прежде всего должен что-то, а не только о чем-то. Дерзновение же дается лишь верой». Современный исследователь, рассматривающий на примере творчества Жака Деррида типическую для постмодернистского мышления черту – страсть к комментированию, замечает: «Вообще-то страсть к комментированию, переросшая в манию – характерная черта нетворческих эпох. Деррида это прекрасно понимает. Но что прикажете делать?… Деррида тоже не может выскочить из своей эпохи, он тоже не может преодолеть бесплодной рефлексии». Человек наивный и доверчивый, неискушенный в сладострастии академических словоблудий, удивлённо заметил бы на это: «А может лучше промолчать, чем исходить пустословием? Разве это не способ выскочить из своей нетворческой эпохи?». Прав Бердяев – эпохи бездарны, бедны гениями по собственной вине…это грех людской. Гениальность – это всегда избыток Эроса, высокий эмоциональный накал, способность любить и веровать, дар творить то, что с позиций сюсторонней замкнутой «реальности» есть нереальность, неправда, миф. Важность живого мифа для ценностей понимал Эмиль Мишель Чоран: «…в мир ценностей можно погрузиться только посредством эмоций, и только с их помощью можно привнести жизненную силу в категории и формы. Деятельность цивилизации, когда она плодотворна, состоит в том, чтобы выводить идеи из их абстрактного небытия, преображая понятия в мифы». Но для мифотворчества нужен живой и сильный дух Эроса, нужна вера, нужен Бог. Наша же эпоха беспримерно атеистична, и потому её лицо нетворческое, сухо понятийное и теоретическое, рассудочное, гораздо менее творящее, чем комментирующее, а как результат – бездуховное и агностическое. В нашей эпохе чахнет синтез и свирепо доминирует анализ, наша эпоха стыдится горячего Эроса и поклоняется холодному Танатосу, наша эпоха – заложница воли к бездарности, воли к ничто. Когда Европа уже истощала последние творческие силы и склонялась к бестворческому прозябанию, великий смельчак и, может быть, последний европейский гений планетарного масштаба, Антони Гауди, так говорил: «Те, кто предаются неумеренному анализу, не достигая, в конце концов, синтеза, по сути, разрушают любые связи и отношения, а то, что они открывают, лишено значения; да и понятно – из связей человеческих растёт плодоносность, а из разделённости – стерильность». Наша эпоха, как всякая нетворческая эпоха, печальна упадком дерзновения. Ценности творческие уступают место «ценностям» аккомодации. Чоран делает вывод: «Упадок цивилизации начинается с того момента, как жизнь становится её единственной навязчивой идеей…начинается царство трезвости, в котором массы пользуются только пустыми категориями. Мифы снова становятся понятиями – вот что такое упадок». Постмодернизм – разрушительный симптом этого упадка. В такую эпоху для творческой личности важнее всего и трудней всего – не быть современной, мобилизовать все духовные ресурсы для сопротивления течениям современного мышления и жизнечувствия, ибо со-временность нетворческой эпохе означает перезрелость до иссохновения, после-современность, пост-модернизм, – упадок духа, разложение сущности, ничтоженье. В XX веке возникали явления подлинной гениальности, его озаряли могучие вспышки Эроса. Свои великие романы писали Уильям Фолкнер и Габриель Гарсиа Маркес, а в это время теоретики постмодернистской эстетики теоретизировали о конце романа как жанра. В XX веке русские христианские мыслители, духовные наследники Вл. Соловьёва: Сергей Булгаков, Николай Бердяев, Лев Шестов, Семён Франк, писали свои вдохновенные книги о Боге, духе и духовной жизни; Андрей Платонов посреди тоталитарного атеистического кошмара восходил в своей прозе до
