в рисунках, и в пояснениях Шмидта звучит много непонятных для неподготовленного человека слов и выражений: «томы Зохара», «B a p h o m e t i s R e v e l a t a», «связь между арабской ветвью офитов и темплиерами», «офитские мерзости переплетались с дивной легендой о Титуреле», «рукописные списки из «П а с т ы р я Н а р о д о в», из вечно таинственной «С и ф р ы – Д е з н и у т ы» и др.[72] Это отчасти сближает тайное знание Запада с сектантством, с той существенной, однако, разницей, что человек, прошедший специальное обучение, вполне способен в них разобраться, тогда как слова, выкрикиваемые столяром в процессе деланий, абсолютно бессмысленны.
Кроме того, принципиальное отличие того «ослепительного пути тайного знания», на который призывал Дарьяльского Шмидт, от деланий Кудеярова состоит в том, что последний изменяет души голубей с помощью средств, о которых они не имеют ни малейшего понятия, тогда духовное обучение и развитие вовсе не основывается на слепой вере. Изучение духовной науки при полной сознательности ученика гораздо предпочтительнее, чем превращение человека в пассивный объект деятельности руководителя секты, так как в первом случае в обучении задействованы все человеческие способности и сохраняется целостность личности.
Шмидт указывает и выход из сложившейся ситуации: Петру «следует в себе победить себя, отказаться от личного творчества жизни; он должен переоценить свое отношение к миру; и призраки, принявшие для него плоть и кровь людей, пропадут…»[73].
Тот факт, что именно Шмидт предвидит будущее Дарьяльского, понимает и может объяснить причины случившегося с Петром, говорит об интересе и доверии А. Белого к теософии до знакомства со Штайнером. Шмидт, в образе которого соединились восточная мудрость и западный разум, предвосхищает обращение А. Белого к антропософии.
* * *
Создавая первый роман, писатель не только знал, что Запад и Восток по отдельности воздействуют на личность недолжным, разрушающим образом, но и то, что попытка неподготовленного человека самостоятельно достичь синтеза может обернуться несчастьем как для него самого, так и для других людей. Такой вывод можно сделать, не только проанализировав судьбу главного героя романа. Назначение образа Чухолки в произведении, по сути, то же. «Казанский студент Чухолка» назван «проводником всяких астральных нечистот». Объяснение тому, «отчего это, будучи добрым и честным малым, неглупым и трудолюбивым весьма, Чухолка пропускал сквозь себя всякую гадость, которая лезла из него на собеседника», в беспорядочности его мыслей: «…теософия тут мешалась с юриспруденцией, революция с химией; в довершение безобразия химия переходила в каббалистику… а вывод был неизменно один: русский народ отстоит свое право…» (172). В результате бессистемного соединения разнородных начал вместо синтеза получается смешение и спутанность.
Таким образом, в первом романе ясно звучат, по крайней мере, две идеи, напрямую связывающие «Серебряного голубя» с двумя следующими романами. Это, во-первых, мысль о том, что новое духовное учение должно обращаться столько же к разуму человека, сколько и к его чувствам. Во-вторых, Белый считает, что в роли преображающей силы может выступить любовь, но не та, что направлена на человека извне, а та, что он испытывает сам. Кроме того, в романе высказана мысль, пророческая для самого автора: хотя основную работу по преображению собственной личности человек выполняет сам, ему необходима помощь опытного руководителя. Такого руководителя А. Белый встретит во время работы над «Петербургом».
«Петербург»
Второй роман задумывался Белым как оценка западного влияния на Россию. Высказанную в «Серебряном голубе» мысль о сходстве между Западом и Востоком в новом романе воплощает образ Петербурга: столица новой России в изображении А. Белого своими важнейшими характеристиками напоминает Лихов – символ Востока в первом романе.
Оба города – призраки, писатель не вполне уверен в их существовании. “И к Лихову подходили путники… а Лихова не было и помина на горизонте, и сказать нельзя было, где Лихов; а он – был. Или и вовсе никакого Лихова не было, а так всё только казалось и притом пустое такое…» (84–85, СГ); «Если же Петербург не столица, то – нет Петербурга. Это только кажется, что он существует» (5)[74].
Если всё же признать их реальность, то обнаружится, что они находятся неподалеку друг от друга: Лихов расположен «за границей, и, будто бы, за небом» (58, СГ). Петербург «принадлежит к стране загробного мира» (300).
Жители Лихова – темненькие фигурки, словно «какой-то шутник вычернил набеленные стены тенями» (397, СГ). И в Петербурге обитает особый род существ: не люди, не тени; производя поначалу впечатление трехмерных, они в конце концов превращаются в «черный контур», «листик темной, черной бумаги, неподвижно наклеенный на раме окна», или просто «слой копоти на луной освещенном стекле» (301), и наоборот: «Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей».
Характерный признак Лихова – огромное количество пыли в нем. В Петербурге, городе сыром, слякотном, пыль водится тоже, причём чаще всего оседает «на страницах кантовских комментарий» (145), на томах в кабинете сенатора, что указывает на подверженность нечистой силе прежде всего мышления.
В этом и заключается, по Белому, единственное существенное отличие новой, обращенной к Западу России от старой, допетровской – в той роли в жизни людей и в той власти над ними, какую приобрели после петровских реформ идеи: научные, философские, политические. Иначе и быть не могло, ведь сам Петербург – воплощенная идея Петра Первого. Отсюда и одна из главных задач, поставленных Белым перед собою, – показать те опасности, которые грозят людям, живущим под властью идей.
Образ основателя города
Создатель города появляется на страницах «Петербурга» в 2-х образах: один из них – Медный Всадник, другой – гигантского роста моряк, голландец. Уже поэтому можно сказать, что в образе основателя новой столицы Белый прежде всего подчеркивает двойственность, двусмысленность.
Двоится и образ Медного Всадника. Образ этот, как из двух половинок, складывается из характерных черт Кудеярова и Сухорукова.
Ср. две половины лица столяра: «одна сторона тебе хитро подмигивает, другая же всё что-то высматривает» – и «металл лица двоился двусмысленным выражением». Столяр в обычные дни бывал зеленый да хворый (322, СГ) – и зеленый цвет статуи; глаза столяра – «зеленые уголья» (314, СГ), а в глазах Медного Всадника «зеленоватая глубина» (306).
Ср. профессию Сухорукова – медник. Гостем названы оба (354, 356, СГ и главка «Гость» в «Петербурге»). Простертая рука Всадника (97–98) напоминает о многочисленных, запечатленных в «Серебряном голубе» жестах медника и
