ей ласковое слово».
Нельзя утверждать, будто, получив подарок от нечистой силы, Анна Федотовна по умолчанию продала свою бессмертную душу. Средневековая традиция предполагает договор с дьяволом как юридический акт с подписью жертвы[80]. Молодая графиня ничего не подписывала. Но у нечистого можно кое-что получить в качестве аванса на будущее — подарок.
Это будущее разворачивается в повести как сегодняшний день (1820–1830-е годы). Поскольку маг и главный герой названы одинаково — Жермен и Германн представляют собой лишь французскую и немецкую огласовку имени, то возможна идея возвращения каббалиста за когда-то подаренной тайной.
Очень любопытна статья Пушкина 1836 года «Железная маска», перебрасывающая мостик к нашему следующему «старику». Она пересказывает историю знаменитого узника и соответствующую статью Вольтера. В ней есть образ бедного безграмотного рыбака, которому заключенный выбросил из окна серебряную тарелку с нацарапанными словами. Но тот сам принес находку губернатору и заверил, что не умеет читать. Так тайна осталась нераскрытой.
История многозначна. Возникает параллель с крестьянами, которые в Испании выдали мятежного полковника Рафаэля Риэго властям: «Народы тишины хотят,/ И долго их ярем не треснет». А также мысль о неготовности неграмотных, простодушных людей принять Тайну. Рыбак с острова Святой Маргариты, как и старик-рыбак в «Сказке…», отпускает «великое чудо» в море. Напрасно посвященные швыряют из окон свои послания на тарелках. Считается, что последнее стихотворение К. Ф. Рылеев нацарапал в крепости на оловянной плошке: «Тюрьма мне в честь, не в укоризну…»[81] Великий мастер имел в виду не только Петропавловку, но и тюрьму человеческого духа, где посвященный вынужден томиться, встречая только «безграмотных». Ни одного «братского» рукопожатия!
«Единственный старик»
Другая параллель со словом «старый» — это «старик Вольтер». Маг и каббалист уподоблен философу — недаром Сен-Жермен выдавал себя за «изобретателя… философского камня». Последний дарует бессмертие. Вольтер его достиг, не в прямом, а в переносном смысле — благодаря своим трудам.
В 1831 году Пушкин получил разрешение императора «рыться в государственных архивах»[82] и весной следующего 1832 года, познакомился с библиотекой Вольтера, купленной для книжного собрания в Эрмитаже все той же неугомонной Екатериной II. Поэт изучал рукописи, которые посылались Вольтеру из России Иваном Ивановичем Шуваловым для его «Истории Петра Великого», и просматривал переписку философа с разными корреспондентами. Его заинтересовал пассаж о потрясениях в Польше 1771 года, чему Фридрих II посвятил шутливую поэму «Поланиада». Вольтер записал: «Вот слова, которые будут вечны: „Хотя вы мой король, но я дал клятву убить вас“, — я обливался слезами ужаса»[83]. Его повергла в трепет клятва вольных каменщиков Николая Базилия Потоцкого и Михаила Клеофаса Огинского, воображавших себя вольтерьянцами, друзьями свободы.
Вольтер в парике. А. С. Пушкин. Обложка рукописи критической статьи «Вольтер». 1836 г.
Вольтер во фригийском колпаке и молодой Наполеон. А. С. Пушкин. Рисунок на черновиках «Полтавы». 1828 г.
Там же Пушкин скопировал так называемые масонские иероглифы — листы с орденскими значками[84], которые в литературе принято объединять с «записью древнееврейского алфавита»[85]. Тем не менее это две разные системы обозначений. Кроме этого, Пушкин нашел книжку о секте американских «конвульсионеров», напоминавших русских хлыстов (в конце царствования Александра I при дворе интересовались хлыстовством), которые вводили себя в транс, опаляя кожу и нанося удары по телу, после чего их охватывали видения.
Принимая во внимание подобные интересы, трудно назвать Вольтера совсем уж далеким от мистики человеком. Не были чужды революционной, наиболее непримиримой философии и масонские мистики. Так, Иван Владимирович Лопухин, крупнейший орденский функционер времен Павла I, в своем орловском имении поставил памятник Жан Жаку Руссо[86], самому громокипящему борцу с деспотизмом. Противоположности сходятся? Или разным языком говорят об одном и том же?
Швейцарское поместье Вольтера, купленное, кстати, на пожалования Екатерины II, именовалось Ферне. Образ «фернейского пустынника» у Пушкина встречается сравнительно часто, но сам по себе вовсе не так однозначен, как принято считать. Вольтер в России, как ни один другой писатель, связан с именем великой императрицы, которая и ввела его в моду — насадила вольтерьянство. За что получала похвалы своего друга по переписке и проклятия молодых вольнодумцев пушкинской поры. В заметке «О русской истории XVIII века» императрица осуждена за «отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия» и обещано, что «голос обольщенного Вольтера» не спасет ее памяти.
Реальный Вольтер обольщался только, когда хотел быть обольщенным. То есть за очень большие деньги. К моменту написания статьи «Вольтер» в 1836 году Пушкин это уже понимал и наряду с похвалами поместил крайне нелицеприятные пассажи о покровительстве Фридриха II (о Екатерине II не писалось по цензурным соображениям): Вольтер «не умел сохранить своего собственного достоинства», «лавры», покрывающие его «седины», «обрызганы грязью»[87].
Как это далеко от юношеских восторгов! В 1807 году в «Бове» поэт писал:
О Вольтер! о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом неким,
В Риме дьяволом, антихристом,
Обезьяною в Саксонии!
Римская курия, не встречавшая у Пушкина симпатии, называла Вольтера за безбожие Сатаной, в католических землях Германии подхватили: дьявол — обезьяна Бога. Но так называли себя и алхимики[88]. Когда-то эти образы манили молодого Пушкина, там более что Вольтер был и глубже, и многограннее определений Рима.
Молодой Пушкин неоднократно восхищался фернейским мудрецом: «Всех больше перечитан, / Всех менее томит». В «Городке» 1815 года он «поэт в поэтах первый», «Он все: везде велик / Единственный старик». Но особого уважения и здесь нет: «Фернейский злой крикун», «седой шалун». Причина та же, что и много лет спустя: заигрывание с монархами, отсутствие чувства собственного достоинства — независимости, столь важной для самого Пушкина.
В 1830 году написано «К вельможе», посвященное князю Николаю Борисовичу Юсупову, где тот «посланник молодой увенчанной жены»:
Явился ты в Ферней — и циник поседелый,
Умов и моды вождь пронырливый и смелый,
Свое владычество на Севере любя,
Могильным голосом приветствовал тебя.
С тобой веселости он расточал избыток,
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток.
«Циник», «пронырливый», «свое владычество… любя», «лесть его» — никак не похвалы. Дальше — хуже:
Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,
Превратности судеб разительный пример,
Не успокоившись и в гробовом жилище,
Доныне странствует с кладбища на кладбище.
Прах Вольтера действительно долго не мог найти постоянного пристанища. Философ был похоронен на монастырском кладбище в деревне Сельер, потом, после победы французской революции, перенесен в Пантеон в 1791 году. После реставрации Бурбонов ходил слух, будто тело выкрали… Революция принесла «союз ума и фурий», как сказано в послании «К вельможе». На
