близких к повестям Гоголя. Не раз читал вслух «Очерки бурсы» Помяловского и мастерски изображал в лицах героев, заливаясь смехом чуть ли не на каждой странице.
2
С севера натянуло тучи, похолодало, и зарядил дождь.
Екатеринбург встретил висимцев потемневшими от сырости хмурыми домами. Бесконечные прямые улицы во всю ширину загустели грязью. Лошади с трудом тащили экипаж. Даже на Главном проспекте — ни проехать, ни пройти. Чуть получше было возле громады кафедрального собора в центре, вокруг которого стояли красивые каменные здания, пестрели вывесками магазины. Но как только свернули в переулки, так опять лошади зашлепали по грязи.
Город, огромный, холодный, неуютный, в котором предстояло остаться, угнетал.
В подавленном настроении, плохо выспавшись, шел на следующее утро Митя сдавать экзамен. Отец вел сыновей и Тимофеича к смотрителю духовного училища на приемные испытания. Трое мальчиков из Висима ответили на все вопросы, и их зачислили на высшее отделение Екатеринбургского духовного училища. Николай, в отличие от брата, не жаловавший книжку, держался спокойно, самостоятельно. Хуже обоих отвечал робкий Митя, поэтому его зачислили условно.
Отец определил сыновей на квартиру и поехал за шестнадцать верст в Горный Щит навестить тестя Семена Степановича, пообещав на обратном пути заехать попрощаться…
Первые учебные дни, первое знакомство с бурсацкими порядками, товарищами потрясли Митю. Все было, как в книгах и рассказах о бурсе. Но одно дело услышать веселые рассказы дьякона отца Николая или прочитать, а другое — увидеть своими глазами, испытать на своей спине. Старшие шестнадцатилетние верзилы сразу устроили новичкам свои «экзамены». Дергали за уши, за нос, волосы. Грубость и сила — вот что было самым главным в отношении к младшим. Жестокость одних рождала ответную у других. Жестокость бессмысленную, ничем не оправданную. Просто из желания увидеть на лице жертвы выражение страха, ужаса, насладиться минутой своей власти и силы.
Появились самодеятельные расправы, может быть, потому, что учебное начальство практиковало жестокие наказания розгами, от предчувствия которых терялись и бледнели даже сильные и отчаянные бурсаки.
В ходу было такое выражение: «Кожа наша, воля ваша; розги казенные, люди наемные — дерите, сколько хотите…»
Митя выглядел слабеньким; бледным лицом он выделялся среди других. Ему первому из троих пришлось испытать, что такое «смазь» ладонью по лицу, «вывертка», когда выкручивают кожу на руке, попал он и в «темную». Он теперь ежеминутно ожидал какой-нибудь обиды, насмешки, нападения любого соседа, поэтому в классе слушал невнимательно, с трудом понимал учителей. Привыкший к домашней тишине вечерами, он не мог сколько-нибудь прилежно заниматься в общей шумной комнате.
Потянулись страшные для него дни…
Отец, заехавший из Горного Щита проститься с сыновьями, поразился, увидев осунувшееся лицо Мити.
«Я лег с отцом, — писал в поздних воспоминаниях Дмитрий Наркисович. — Я рассказывал ему все подробно, он меня слушал. Я ему говорил, что не могу понять учителей, что мне трудно вечерами готовить уроки, что у меня болит голова, и в заключение заплакал. Отец внимательно слушал и потом заговорил. Он много говорил, но я не помню всего. Он говорил мне, что ему меня жаль, потому, что я такой «худяка», что мне трудно учиться здесь, но что он все-таки должен отдать меня сюда».
Это ведь было от бедности, и сын понимал отца.
Мальчик увидел, что и отец заплакал. Второй раз в жизни он видел отца плачущим. Впервые это было, когда умер от крупозного воспаления легких двухмесячный брат. Но тех слез Митя, сам маленький, еще не понимал. Теперь же это были слезы сочувствия отца его горю, и он в свою очередь пожалел отца.
Сдержанный Наркис Матвеевич никогда не рассказывал, через какие тяжкие испытания сам прошел в этой бурсе, попав в нее восьми лет. Его отец, Матвей Петрович, дьякон Вознесенской церкви, как раз покидал Екатеринбург, перемещенный по службе в село под Ирбитом. Какие это были тяжкие для маленького Наркиса дни! Как же он заблуждался, полагая, что теперь в бурсе иные порядки.
Наркис Матвеевич испугался. Он почувствовал: впечатлительный и слабый здоровьем Митя, если поживет здесь подольше, может так надломиться, что потом не поправишь. В четвертый класс духовного училища можно поступать и в восемнадцать лет. Мите только двенадцать. Надо вернуть его домой, пусть поживет годика два в Висиме, окрепнет, а потом — снова в бурсу. Пусть, пусть окрепнет…
Каким радостным и счастливым было неожиданное возвращение в родной Висим! Митя смотрел на знакомые окрестности и предметы во все глаза. Вот что он мог утратить! Но, слава богу, страхи позади, опять кругом знакомые приветливые лица, домашний уют. Быстро и легко полетели дни дома.
Два года отсрочки! Это так много! А там видно будет! Может, к тому времени изменится что-нибудь и ему не придется ехать снова в бурсу, которая теперь особенно пугает. Как-то там приходится бедному Николе? Он старше его, бойчее, сильнее, может, сумеет постоять за себя.
Но как выразить всю сердечную признательность матери за то, что ни слова упрека за слабость и бегство домой не вырвалось у нее? А тревоги родителей за будущее детей уже становились Мите понятными.
Митя чувствовал себя виноватым перед родителями: Николка в училище, не теряет времени, а он дома, бьет баклуши, поэтому старался во всем быть полезным: гулял с маленьким братом Володей, следил за ним, помогал матери по хозяйству.
Книги и раньше были большими друзьями Мити, но теперь пришло особенное увлечение ими. Читал все: переплетенные томики отцовской библиотеки и которые удавалось достать со стороны. Пушкин, Гоголь, Некрасов, Загоскин, Марлинский, Лажечников; научно-популярные книги «натуральных знаний» о явлениях природы, истории, жизни народов, населяющих землю.
Угловая комната, выходившая на запад, называлась чайной. Митя любил сидеть в этой комнате и смотреть через окно в ту сторону, куда закатывается солнце, там были Москва, Петербург, откуда приходили книги, и Митя мечтал когда-нибудь увидеть этот далекий мир.
Несколько дней в бурсе помогли его развитию, он обнаженнее увидел зло.
Однажды отец принес из заводской конторы книжку журнала «Современник» и сказал Анне Семеновне:
— Прочитай-ка, о наших людях она написана. О бедных крестьянах-пермяках. До слез правдиво. Теперь голос этих несчастных вся Россия услышит.
Это была повесть Федора Решетникова «Подлиповцы».
Она не миновала и Мити.
Он начал читать и уже не мог оторваться, пока не закрыл последнюю страницу. Так и стояли перед ним два бедолаги — Пила и Сысойка. Словно щепки по весенней воде несет их мимо чужой жизни, нигде они не могут удержаться, не за что им уцепиться, нет для них в этом мире спокойной
