несомненно, <поверх строки: вне сомнений>: чтобы редактор не дал <далее зачеркнуто: автору печатающиеся 2 листа, а работа больше, самостоятельно сократив рукопись>
Причины, побудившие меня эту рукопись все-таки дать для Вас тоже несомненны
И, наконец, моя оценка письма Сабашниковой для Вас тоже несомненна.
Чего же Вы от меня хотите и ждете?
Вы пишете о каких-то экстренных мерах Современных Записок, чтобы выйти из неправильного для них положения. На это отвечу, что положение для меня больше чем неправильное, у Вас хоть были прецеденты с Шестовым и с Бальмонтом[177].
_____
Отношение к Максу Волошину Вам известно из моей рукописи. Отношение к изъятию из моей рукописи самого ценного: Макса в Революцию, его конца и всего конца Вам известно из моего устранения <поверх строки: отказа> от всякого соучастия. Причины, заставшие меня все-таки рукопись не взять обратно, Вам не могут не быть известны.
И, наконец, моя оценка письма Маргариты Сабашниковой для вас несомненна.
Чего же Вы от меня хотите и ждете?
А насчет «экстренных мер» — автор человек бесправный и ничего (внешне) не может особенно в наши дни.
МЦ.
19-го мая 1933 г.
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 23, л. 95 об. — 96).
35-33. Г.П. и Е.Н. Федотовым
24-го мая 1933 г.
Милые Георгий Петрович и Елена Николаевна,
Не забыла, но в последнюю минуту, вчера, отказалась служить — приказала долго жить — резиновая подметка, т. е. просто отвалилась, а так как сапоги были единственные…
Очень, очень огорчена. Знайте, что никогда не обманываю и не подвожу, — за мной этого не водится — но есть вещи сильней наших решений, они называются невозможность и являются, даже предстают нам — как вчера — в виде отвалившейся подметки.
Всего доброго. Дела такие, что о ближайшем «выезде» мечтать не приходится. Получила очередное письмо от Руднева о Максе — целый архив![178]
МЦ.
Впервые — Новый журнал. 1961. С 172. СС-7. С. 437. Печ. по СС-7.
36-33. Б.Л. Пастернаку
27 мая 1933 г.
Борис, простить ведь не за то, что не писал 2 года (3 года?), а за то, что стихи на 403 стр<анице>, явно-мои, — не мне?[179] И вот, задумываюсь, могу ли простить, и если даже смогу — прощу ли (внутри себя?) «Есть рифмы в мире сем, Разъединишь — и дрогнет» вот мой ответ тебе на эти твои стихи в 1925 г.[180] Теперь, не устраняя напряжения: я, опережая твою 403 стр<аницу> на 7 (?) лет, это твое не-мне, стихотворение, сорифму твою не со мной, с не-мной, свою сорифму с тобой и твою со мной нав<еки> — по праву первенства — утвердила, — право первенства, Борис! — и вот ты со звуком этого утверждения в ушах, обращаешь его к другому существу[181]. Без моего «Есть рифмы в мире сем» ты бы этих стихов никогда не написал, ты здесь из меня исхо<дил>, из такой-то страницы. После России — и идешь со мной не ко мне. <Над строкой: Если ко мне — возвращаешься (полная рифма).> Плагиат, Борис, если не плагиат образа, смысла и сути.
На 403 стр<анице> сверху надпись: —— Если даже не мне — мне. И если даже не мне — мои <вариант: я>. Так книга и останется (Для ясности: либо стихи написаны мне, либо я их написала.)
Дальше:
Уходит с запада душа —
Ей нечего там делать…[182]
Эти ст<роки> я давно уже (в журнале?) слышу как личное оскорбление, отречение. И ты та*к <тяжко?> можешь меня оскорбить и от меня отречься. Дальше только ведь всё небо <вариант: Разве что еще от всего неба>, на котором ведь тоже «нечего делать» (а? тебе дело в делах.)
Борис, рифмы оставь: твоя (с другой) жизнь <вариант: с другой ты можешь>, — перечисли и включи всё, не хочу ни реестра, ни лирики — но рифмовать (дело ТОЛЬКО в слове) себя ты ни с кем кроме меня не можешь — смешно — третейский суд из трех дураков и то рассмеется за очевидностью
(Только в слове, во всем его, слова, и данного слова — для тебя охвате. Всегда хочу — ясности.)
Пиши стихи кому хочешь, люби, Борис, кого хочешь.
Если <оборвано>
Ты мой единственный единоличный образ (срифмованность тебя и меня) обращаешь в ходячую монету, обращая его к другой. Теперь скоро все так будут говорить. <Над строкой. Мы с вами срифмованы.> А я, тогда, отрекусь. Не вынуждай у меня злого жестокого вопля: (как раньше говорили: Ты мне не пара)
— Ты мне не рифма!
Ибо если я тебе не рифма, то, естест<венным>, роков<ым> обр<азом> ты мне не рифма, м<ожет> б<ыть> лучше, м<ожет> б<ыть> вернее и цельнее. Тогда уж я свою органическую рифму на этом свете искать откажусь. А на том всё рифмует <вариант: рифмуем>!
Этого ты не смел сказать, не смел отказаться, на это не смел посягнуть.
_____
(Аля: «Мама, это Ва*м, наверное…»)
А ВДРУГ — МНЕ?
Тогда, Борис, сияю во всё лицо
Продолжение
<Конец мая 1933 г.>
<Запись перед наброском:>
(Начало в желтой записной книжечке)
— Зачем с Высокой Болезни снял посвящение?[183] Где мой акростих?[184]
_____
Здесь верстовое тирэ, Борис. Я это должна была сказать, а ты это сейчас должен забыть, чтобы спокойно с радостью читать меня дальше.
Последнее живое свидетельство о тебе: один из советских писателей, видевший тебя где-то на трамвае с борщом. Я закрыла (мысленно), внешне же опустила глаза и увидела твои над красным морем свеклы, загнанным в судок. (М<ожет> б<ыть> всё — вранье? Писатели, как знаешь, врут: прозаики. Мы же — свято даже peinlich[185] <вариант: даже kleinlich[186]> правдивы.
Больше о тебе ничего не знаю.
(Какие жестокие стихи Жене «заведи разговор по-альпийски»[187], это мне, до зубов вооруженному можно так говорить а не брошенной женщине у которой ничего нет кроме слёз. Изуверски-мужские стихи. Так журавль угощает лисицу, или лисица журавля[188], ты попеременно оба
