старался ему это внушить, когда он, бывая в Ленинграде, разносил меня за индивидуализм, «эмоциональную тупость» и даже порой за нежелание выпить.
– Ты предаешь клан! Он требует служения! Ты пропустил двенадцать наших сборищ на острове!
– Слушай! Ты поражаешь меня. С одной стороны, ты требуешь непрерывного служения семейным ценностям…
– Да! – Тут он для убедительности даже вытаращил глаза – одна из его многочисленных гримас, за которые все его обожали: человек со страстями!
– И одновременно непрерывно требуешь каких-то чудовищных наслаждений! От меня же.
– Да! – произнес он, правда, уже с ноткой удивления.
Конечно, семейные дела, да и карьерные, несколько сжали тот «диапазон свободы», которым мы прежде наслаждались – пусть даже не используя его на всю катушку, но ощущая его. Теперь и в Москве особо не разгуляешься! Семейные ценности в рамках клана.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ЛЕЖБИЩА
Отдушиной для Игорька стал Питер – вот где он позволял себе раскрыться, и где его действительно обожали – и он упивался интеллектуальной своей мощью. Конечно, неделю можно пораскрываться, если здесь нет твоей семьи! Свободные художники, с которыми я его свел, тоже были «магистры философии» и, подогреваясь спиртным, могли вещать до утра – Игорек наслаждался. Тут-то он был бесшабашен. Тут-то ему не надо было спешить домой к вечернему телевизору, как мне. «Без ограничений!» – бросал Игорек, когда я пытался его урезонить и вытащить из очередного философского спора, граничащего с пьянством. Потом он уезжал в Москву, тоскуя о Питере, и Питер тосковал по нему. Любимые собеседники-собутыльники обожали его и ждали: «Когда же приедет Себастьян?» Тут он был Себастьяном, жгучим, бесшабашным южанином, ведущим свое родословие от крестьянских предков с юга страны. Для такой солнечной личности придумали имя, не помню кто, но псевдоним врос и с вместе с его носителем переехал в Москву.
Однако настоящим Себастьяном он был у нас – в Ленинграде он был свободен, и все его жизнелюбие изливалось тут. Чемпион жизнерадостности – он был нарасхват, и когда мои силы кончались, я увиливал и отлеживался, – он блистал. Мастерские лучших художников с видом то на питерские крыши, то на туманную Мойку или узкую Карповку были его «интеллектуальными лежбищами», «полигонами свободы» – он придумывал им названия, утоляя свою страсть к словотворчеству. Утомленный «роскошью общения», он возвращался – порой через несколько дней – в мою, фактически, монашескую келью (я жил тогда в Купчине) и корил меня:
– Почему ты не общаешься с Виктором? Я тоже поначалу думал о нем – так, богема. А это – такая бездна, такая глубина! – Он восторженно таращил глаза, тряс руками. – Мы всю ночь говорили с ним обо всем! Порой даже выпивать забывали! – счастливый, хохотал он.
Виктора я уважал. Но жить его жизнью – значило вдребезги раздолбать свою. Лишь дистанция сохранит нас.
– Ты сухой человек! Он обижается на тебя! – Игорек чувствовал себя уже более близким с гениями, чем я, и ответственным за наши взаимоотношения и вообще за нашу творческую жизнь, в которой, как он полагал, не хватало страсти, и он ее добавлял, подогревая нас.
– Ты слишком горяч, – говорил ему я.
«Так недалеко и до белой горячки!» – этого я, разумеется, вслух не произносил.
– Виктор жалуется, что ты разговариваешь с ним лишь междометиями!
– Так и он со мной! На праздные разглагольствования время есть…
«Только у командированных!» – хотелось добавить обидные для Игорька слова, но я, ясное дело, воздерживался – он же мой друг и брат!
– …только у философов! – так заканчивал я.
– Вопросы жизни и смерти ты считаешь праздными? – все равно обижался Игорек и даже бледнел.
Во, как его завело!
– Ладно, поедем к Виктору, – сдавался я.
– Но ты опять, как в прошлый раз, слиняешь через час?
Требует безоговорочного служения!
– Все! Я ваш!
Прощай, семейная идиллия, и без того хлипкая. К Виктору! Насладимся!
На рассвете, когда мы приползли домой, мучимые похмельем, он опять напал на меня со своими семейными ценностями и опасностью их утраты.
– Ты не ценишь семью и потому спиваешься! В каждый приезд я вижу тебя пьяным!
Но благодаря кому?
– Не спорю. Как только ты приезжаешь, я напиваюсь.
– И тащишь меня в пучину порока!
– Я?! А кто меня к этому принуждает с упорством командированного? А потом – пятиминутка нравственности!
– Ну… – Игорек задумывался об этом парадоксе, но мораль все же перевешивала. Особенно по утрам. – У вас не семья, а какой-то «союз гуляк»! Что ты, что Нонка!
– И ты, что характерно, этому способствуешь! Только что-то налажу – тут ты!
Подумав, Игорек кивал. Свою «чудовищность» он не отрицал и порой ею любовался. И «полигоном» ее демонстрации сделал Питер. Хотя тут же пропагандировал и моральные ценности!
– Почему ты не приезжаешь на остров? Это «лежбище» нашего клана. Все обижаются на тебя. Уже наши дети выросли, не общаясь друг с другом. Ты расчленяешь клан. Все говорят – зазнался!
– От чего могу я зазнаться? Дела… как сажа бела!
– Только клан спасет тебя своей нравственностью. Ты пропустил ДВЕНАДЦАТЬ СЕЗОНОВ! ЭТО ЧУДОВИЩНО!
– Но начинать с тринадцатого… как-то неловко.
– Клан простит тебя! Я это обеспечу!
Ну что же, заманчиво. Действительно, вся родня из года в год «ежелетне» собиралась на песчаных островах под Саратовом и веселилась там. И все возвращалась веселыми, дружными и, главное, духовно очистившимися! А я? Откололся. Как везде – «на отшибе обоймы». Бедую тут. И даже болею. А наш «саратовский куст» – это два, даже три поколения блистательных медиков, жаждущих меня увидеть и осмотреть! Едем! А вдруг и вправду моя неуправляемая дочка и такая же жена подправят свое нравственное здоровье на семейном празднике? Не говоря уже обо мне.
Если уж делать, то по максимуму. «…Как у Муму!» – добавляли обычно мы с Игорьком в эпоху цинизма. Но та эпоха, к счастью, прошла. И игра словами, присущая мне, неуместна. Едем за семейными ценностями… в кои-то веки!
Причем решим сразу всё. Как говорят бильярдисты – в один удар. Захвачу еще и Никиту – моего петербургского друга, который тоже жалуется на мою душевную скупость. А ведь Дубровичи – Иришка с Никитой – единственная семейная пара, с которой мы дружим, последняя опора нашей семейственности. И мы для них – то же самое. Так как же не дружить? Никита любит рыбачить, вернее, хочет любить… Но жена не пускает. Но с нами – отпустит: семья, дочь. Пусть порыбачит. И немножко – пофордыбачит. А она – в Италию, там у нее дела, на которых держится, кстати, их благосостояние. Да и наше – дают нам в долг! В связи с чем мне
