идёт, — сказал дядя Роман.
Они безоговорочно приняли мою сторону.
Мы уже собирались идти в больницу — снимать побои, как на пороге дома Сотниковых нарисовалась моя мать.
— Это наше семейное дело, — заявила она твёрдо, — и мы сами разберёмся в том, что случилось. Пойдём домой, Маша.
— Нет! — взвизгнула я и вырвала руку. Мать держала меня цепко, и не сразу удалось это сделать. — Я не вернусь!
— Ну, и куда ты пойдёшь? — посмотрела она на меня ласково. — Дайте нам поговорить наедине, — обратилась она к Сотниковым, что стояли тут же, стеной. Тётя Оля, дядя Рома и Андрей. Близнецы отсутствовали — уехали в другой город, навестить бабушку. Ани тоже не было дома — ей купили путёвку в лагерь, и я этому была только рада. Не хотела, чтобы подруга знала и видела меня такой.
Андрей пытался возражать. Родители его остановили. Как ни крути, но это действительно не их проблема.
— Мы на твоей стороне, — сказала тётя Оля. — В любом случае, какое бы решение ты ни приняла.
Мать вывела меня из дома, в сад. Подальше от чужих ушей, как она сказала.
— Вот что, — заявила она, как только мы остались одни, — я слишком много давала тебе воли. Ты выросла, но ещё не совсем. Я несу ответственность за всё, что с тобой происходит. А поэтому все твои ночные прогулки надо прекратить. Иначе случится то, что уже случилось. Я понимаю: Антон тебе не отец и не смел указывать и уму-разуму учить. В этом он не прав. Во всём остальном… Ты должна осознать, что дальше так продолжаться не может.
Я чего-то не понимала. До меня не доходил смысл слов, сказанных матерью. Да и она… хоть и помятая, но собранная, совершенно не походила на ту женщину, которая меня «воспитывала» все эти годы.
В такие моменты в голову непременно лезет всякая муть. Например, я смотрела, как решительно шевелятся её губы, как плавно льётся речь, и думала о том, что у матери — полтора высших образования. Всё это ещё при моём отце. Вначале один ВУЗ закончила, а потом второй на полпути бросила, когда отец бросил нас.
Неглупая, ещё не растерявшая всю красоту, но уже, наверное, безнадежно потерянная. Я почему-то думала именно об этом.
— Мам… а что тебе рассказал Антон? — перебила я её пламенную, хорошо выстроенную речь.
— Что ты явилась домой за полночь в разорванной одежде. Тебя кто-то обидел, девочка моя? — смотрела она участливо.
Я таращила на неё глаза, как тупое животное. У меня в голове не укладывалось, что этот козёл мог всё извернуть в свою пользу. И мать, судя по всему, ему верила.
— Не бойся сказать. Если ты знаешь этого человека, мы обязательно разберёмся. Пойдём в полицию, напишем заявление. Если ты, конечно, не боишься, что об этом будут знать все. Весь город. Вся школа. Это… непросто. И болезненно.
— А если я скажу, что пришла домой живая и здоровая, в нормальной одежде, а отчим меня избил и домогался?
У матери закаменело лицо и стали пустыми глаза. Как две ледышки.
— Я, конечно, понимаю, что ты его не любишь. И Антон, безусловно, не идеал, но никогда не думала, что ты способна на такое.
И меня порвало. На мелкие части, на осколки, разметало во все стороны рваными ошмётками.
— На какое, мам?! На какое?! Он постоянно следил за мной, лапал втихаря, а вчера вообще хотел надругаться! А ты в это время дрыхла без задних ног, тебе нет до меня дела, тебе всё равно, что со мной происходит!
— Ты лжёшь, — посмотрела она мне в глаза. — Нагло лжёшь. Он никогда ничего подобного не делал! Я же не слепая! Ты же у меня постоянно на глазах!
Я открывала и закрывала рот, оглушённая, раздавленная, униженная её недоверием. Она верила ему, а не мне, её дочери.
— Хочешь его выжить? Так это его квартира, между прочим. Это мы пойдём на улицу, без ничего. Хочешь, чтобы я осталась совсем одна, без поддержки, без мужчины? Чем ты лучше своего отца, что бросил нас на произвол судьбы? И чего стоят твои слова? У тебя есть свидетели, готовые подтвердить, что видели, как Антон к тебе приставал? Сотниковы? Так их там не было! А всё, что ты сейчас наговариваешь, — недоказуемая чушь озлобленного подростка! И это благодарность за всё, что мы для тебя сделали? Одевали, обували, кормили-поили?
— У нас была своя квартира. И не моя вина, что ты всё положила под ноги этому скоту. Не оглядываясь, не думая о будущем. Можешь мне не верить, но всё было именно так, как я рассказываю. А то, что ты не замечала, не обращала внимания, закрывала глаза, не веришь мне — это уже немного не о том. Домой я не вернусь.
— И что ты будешь делать, дурочка? — криво усмехнулась мать. Горько так, безнадежно. — Пойдёшь торговать собой в подворотне? Так ты уже… докатилась до ручки. Куда уж дальше. Я тебе в этом не помощник. И не жди, что стану поддерживать твой образ жизни.
И тогда я решилась.
— Хорошо, — кивнула я, понимая, что назад дороги нет. — Я не стану подавать на твоего урода заявление в полицию. Пусть живёт, мразь, и боится. Но взамен я заберу все свои вещи, документы и уйду. И не твоя забота, что я буду делать дальше. Живи с ним, пей, трахайся, радуйся жизни и тому, что он тебя на улицу не вышвырнул. А мне позволь жить по-другому. И учти: если только надумаешь встать у меня на пути, я пойду до конца. Отправлю Антона туда, где ему самое место: за решётку. Никогда не поздно обвинить его. Срок подачи заявления за изнасилование несовершеннолетних — пятнадцать лет. Передай ему мои слова. Или нет. Я сама ему скажу, когда буду забирать вещи. Пусть живёт и боится.
— Неблагодарная! Такая же, как твой отец! — воспылала гневом мать, но мне было всё равно. На её злые слова. На её возмущение. — Помощи не дождёшься! У меня больше нет дочери!
— А у меня больше нет матери, — произнесла, пробуя горечь слов на вкус и ещё раз вдыхая запах безнадёги, что волнами исходил от матери вместе с перегаром.
Я радовалась, что наконец-то могу избавиться от этого всего и идти к своей цели.
А ещё больше я радовалась, что наконец-то наступил финал всем моим мучениям под крышей опостылевшего дома, где меня не любили, где мне не доверяли и готовы были променять на возможность находиться рядом с чьими-то
