продолжал, воодушевляясь:
— Есть такой князь, славные мужи новгородские! Он прямой потомок Мономаха, сын Мстислава Ростиславича!
Якун Мирославич сделал знак дворецкому, и челядинцы ввели в палату мальчика лет шести, толстого и круглоглазого. Он был одет в княжескую багряницу с горностаевой оторочкой, великоватая соболья шапка сидела на его головёнке криво, будто у подгулявшего мужичка.
Якун Мирославич шагнул навстречу мальчику и поклонился, коснувшись рукой яично-жёлтого пола:
— Здрав будь, князюшка, на многие лета!
— И ты здравствуй, — важно молвил мальчик.
Ему принесли высокий столец[17] и бережно усадили. Бояре перешёптывались, поглядывая то и дело на княжича. Будущий владетель явно пришёлся им по душе: не вертляв и, судя по лицу, не шибко смышлён. А главное — в тех годах, когда из человека, как из воска, можно что хочешь вылепить.
Якун Мирославич посмотрел на архиепископа, будто спрашивал: ну, что скажешь?
Владыка два раза медленно прикрыл глаза ресницами. Княжичу было неудобно сидеть — ноги в красных сафьяновых сапожках не доставали до полу, — и он, забыв правила игры, сказал жалобно:
— Дедуня, я в заход[18] хочу.
Якун Мирославич засмеялся, бояре тоже ухмыльнулись в бороды. Когда мальчика увели, тысяцкий Олекса Сбыславец, кривоносый и губастый мужчина, сказал за всех:
— Через седмицу вече соберём. Юрия — вон! Но ты, княжеский дед, не зарывайся. — И погрозил хозяину пальцем.
За полночь охмелевшие гости стали расходиться. Якун Мирославич провожал каждого по уставу: кого до порога, а кого и до самых ворот.
Оставшись один, он долго стоял на подворье и слушал ночные звуки: как на конюшне переступают кони, как гремит цепью зверовидный пёс и в деревянной долблёной трубе водопровода потихоньку поёт вода, идущая из ключей.
Рядом, на церкви Фёдора Тирона, ударили в било. Боярин перекрестился и подумал вслух:
— Скоро, даст бог, в Городище, в княжой терем переберусь. Пожалеешь тогда, Мирошка, о своей гордыне.
Глава 8
В соборном Спасо-Преображенском училище шли занятия. Сорок мальчиков от семи до пятнадцати лет сидели за длинными столами и повторяли азбуку. У каждого под рукой лежала деревянная дощечка. Её гладкая лицевая сторона, покрытая слоем воска, предназначалась для упражнения в письме. На оборотной стороне были вырезаны все буквы алфавита. Железной заострённой палочкой — писалом ученик чертил на воске букву и, если ошибался, заглаживал её другим концом писала, сплющенным в виде лопатки.
Учитель, поп Иван, ходил за спиной у мальчиков широкими неслышными шагами. Изредка он брал у кого-нибудь дощечку и писал на ней образец буквы.
— Коль руки — крюки, — гудел он при этом, — бери усердием. Да не торопись, ведь не блоху ловишь.
Прокша и Воибор сидели всегда рядом и всё делали вместе, но грамота давалась им по-разному. Воибор через месяц уже бойко читал Псалтирь, а Прокша дальше складов не продвинулся. Зато память у него была не дырявая — он слово в слово мог повторить любой псалом, услышав его из уст учителя хоть единожды.
Учитель, отец Иван, был человек чудной. Он и на попа-то мало походил: шея необхватная, ручищи — как у кожемяки или кузнеца, а лицо будто на потеху топором кое-как обтёсано. Силища же в попе жила страшная. На днях Прокша с Воибором своими глазами видели, как убивались пятеро здоровых мужиков — взваливали на телегу новый жёрнов, чтобы отвезти на княжескую мельницу у Стрижня, притока Десны. Поп же Иван, проходя мимо, поднял жёрнов на ребро и покатил к мельнице, ровно колёсико. Весь народ так рты и поразевал. Однако, несмотря на такую силу, поп никого из своих учеников даже подзатыльником ни разу не угостил — наверно, боялся дураком навеки оставить.
После упражнений в письме и чтении поп Иван, как всегда, повёл речь о вещах вроде привычных, но повёрнутых каким-то другим боком и потому занятных.
— Без чего не может жить ни одна божья тварь? — спросил он и посмотрел на учеников хитрыми голубыми глазками.
— Без еды!
— Без воздуха!
— Без воды!
Ответы сыпались вразнобой.
— Без воздуха можно, отче. Рыбы-то живут, — сказал Прокша, но, подумав, покачал головой: — Нет, не живут, поди. Они тоже дышат, только жабрами.
Все засмеялись.
— Истинно так, — подтвердил отец Иван. — Воздух и в воде пребывает. О воде я ныне и хочу побеседовать с вами. Сия стихия омывает землю и является нам в трёх видах: в виде влаги небесной — града, дождя и снега; в виде влаги сладкой, речной и колодезной, а в морях солёной; опричь того — в виде пара. Солнце греет землю, и пар восходит к небесам, и так родятся облака, кои снова изливаются на землю дождём, и снегом, и градом. «Всё возвращается на круги своя», — сказано в Священном писании. Тако и человек: из земли сотворён он господом богом и в землю уйдёт.
— Отче, а почто вода в морях горькая? — спросил кто-то из мальчиков.
Поп Иван вздохнул так, что по избе будто ветер прошёл, и поник головой.
— Того я не ведаю пока, — печально сказал он. — А лгать вам не смею. Вся премудрость человеческая заключена в книгах. Я же, грешник, и половины не одолел из тех, что у нашего князя в хранилище лежат. Их там поболе тыщи — и греческих, и болгарских, и латинских. Может, когда и сыщу нужный ответ, а коли мне не суждено — вы сыщете. Потому и хочу всем сердцем научить вас грамоте и к книжному почитанию приохотить. Ибо ум без книг яко птица опешена. Сие крепко запомните, дети мои.
Отец Иван взглянул на песочные часы византийской работы — ручеёк в них уже иссяк, и пустой верхний шарик отбрасывал на стену радужное солнечное пятно.
* * *
На дворе стоял конец октября. Лужи пучились голубым перепончатым ледком, но снегу ещё не было. Орали вороны.
Из дворов пахло дымом, горелой шерстью и солодом — готовясь встречать Дмитриев день, черниговцы резали и палили на соломе свиней, коптили окорока и в каждом доме затевали хмельное питьё. К этому празднику, как говорит пословица, и воробей под кустом брагу варит.
Отец Иван размашисто шагал по улице, то и дело отвечая на поклоны встречных. Рядом насилу поспевали Воибор и Прокша: наставник обещал дать им книгу про Александра Великого.
Поп жил при соборе Спасо-Преображения, в небольшой узкой келейке, где стояла только деревянная лавка да
