ствол, по веткам добрался до его верхушки.
Прости Серафим, но каждый в этом мире приносит свои жертвы. Кто здоровье, кто молодость, кто денежки, а кто свою жизнь кидает в жернова судьбы.
Судьба перемалывает всех и вся, святых и грешников, ангелов и демонов, людей и нелюдей. Никто не уйдёт от своей Судьбы, от Провидения.
Вот и меня Провидение вынуждает подпиливать макушку такого старого и прекрасного дерева. Я знаю, что Ника была бы против. Она любила своего Серафима. Но кто сейчас её спросит. Абонент не доступен. Навсегда.
И вот дерево как бы вздохнуло, издало звук треска, и макушка упала на землю. Девчата быстро её подобрали и принялись упаковывать ветвь в большие чёрные пакеты для мусора. А у меня защемило на сердце, и сверхагрессивное отчаянье завладело моим сердцем.
Я взялся за ветки и стал просто выть в чёрное небо, которое смотрело на нас всех через свою красоту бескрайней бархатной черноты, в которой празднично мерцали звёзды. Всё это природное великолепие ослепило и оглушило меня моим же гневом. Я не был со всем этим согласен – с этой гармонией и счастьем, окружающими меня. Мне же очень и очень плохо, а вокруг такая благодать! Я не выдержал и завыл. Я всё стоял и стоял в кроне дерева и очень громко стенал. Как тупая грязная уличная собачонка в своём голодном, холодном, бездомном отчаянье облаивает прохожих и кажется агрессивной. Но на самом деле она ищет защиты, тёплого и сытого спокойного счастья.
Почувствовал, что в меня чем-то кинули, точнее, попали в меня. Не больно, но чувствительно.
–Эй, Николас, ты, что там застрял и стоишь в тишине, как статУя…!!! – кричали мне шепотом снизу девчата, – Давай слезай и валим отсюда, пока полиция нас всех не загребла. Блин, то, что мы сделали, тянет на условный, но уголовный срок!
Я опомнился. Значит, мне показался мой озлобленный и отчаянный вой.
Слез. Отряхнулся. И мы взяли все свои пожитки и пошли до дому.
Мы, сделав свое тёмное дело, и уходили в темноту.
Добрались до своего коттеджа без приключений.
Погрузились в автомобиль и тронулись в путь.
К рассвету мы добрались до далёкого дикого океанского пляжа.
Развели огонь и сожгли макушку Серафима.
Примерно так, чтобы было пепла около трех литров.
Пепел засыпали в погребальную урну, и через три дня отправили «прах» Ники в далекую страну, в маленький городок провинциального захолустья, к её бабушке и дедушке.
Настя, белокурая девушка с чуть пухлыми губами, взялась сопровождать урну. У неё заканчивалась виза, и она всё равно уже готовилась к отлёту и, к тому же, она была соседкой Ники и её лучшей подругой с детства.
Мы скинулись на похороны, ну чтобы были какие-то деньги старикам Ники на их, теперь уже, одинокую старость. Не много, десять тысяч долларов, но для их города-деревни, где на 100 долларов можно беззаботно жить целый месяц, это хорошие деньги.
Мы надеялись, что Насте поверят, что в урне прах Ники, так как каких-либо внятных документов, свидетельствующих о ее смерти, мы, понятное дело, предоставить не могли.
А то, что Ники уже нет в живых, это мы все знали.
У Ники остались только бабушка, дедушка и маленький братик. Отец Ники умер, когда мама Ники была ещё беременной её младшим братиком.
А сама мама…
Она часто летала в один из курортных городов, как она говорила, подработать официанткой. Улетала на месяц, там работала и прилетала домой уже с финансами. Да с такими, что этих денег хватало содержать всю семью в течение года.
Вот и два месяца назад она улетела. Позвонила из аэропорта Нике и сказала, что всё хорошо, что добралась без приключений и… пропала. Целый месяц от нее не было ни слуха, ни духа. Ника через инет наняла частного детектива, а сама, увы, погибла, не узнав того, что раскопал этот сыщик.
Мама Ники умерла через два часа после своего последнего телефонного разговора с ней.
Оказалось, что мама Ники была наркокурьером и перевозила наркотики в своем желудке. Один из контейнеров под действием желудочного сока у нее стал растворяться и сильно действующие препараты попали в организм. Смерть её была мучительной, но быстрой. Час и мамы Ники не стало. И Ника про это уже никогда не узнает. А что будет знать про Нику и её маму младший брат, нам не ведомо. Мальчишке пока всего пять лет.
Мы проводили Настю в аэропорт. Видели, как она садиться в авиалайнер, помахали ей вслед и поехали в коттедж.
Коттедж опустел со смертью Ники, и я, чтобы просто не сойти с ума, пригласил пожить в нём девушек, с которыми Ника была близка и с кем дружила. Набралось восемь девчат. Сколько в доме спален столько и девчат.
А я съехал. Снял квартиру в другом месте, вдали от суеты и этого коттеджа. Наш с Никой дом располагается на берегу Гудзона в Нью-Джерси. А я себе снял весь второй этаж дома в поселке на окраине Бруклина.
«Морские Ворота».
Так называется это мое новое чудесное место, для моей новой и, увы, не чудесной, жизни. Поселок несколько сотен домов, утопающих в цветах и тишине.
Федор и Елена. Супруги-латифудисты, как я их называю. Прекрасные люди и мои новые хозяева, сдали мне по приемлемой цене весь этаж своего прекрасного, уютного и ухоженного дома.
Я въехал в новое жилье и понял, что буду писать книги. Мне надо выговориться. Перенести всё то, что со мной случилось в форматы печатных редакторов, а иначе мне просто не пережить все те события, которые на меня обрушились за последнее время.
А девчонки в моём коттедже организовали какой-то бизнес. Бизнес по интернету. Получилась у них такая «Коммуна имени Ники».
Живут, работают, платят мне аренду.
Значит и я латифундист.
И я стараюсь наладить свою жизнь. Мою жизнь без Ники.
Я очень и очень стараюсь. И может у меня получится. Время покажет.
А?!…»
Глава 9
Наверное, моё Время и сейчас в эти самые мгновения невидимо, незаметно, но упорно и не переставая, всё плетёт и плетёт из нитей моих помыслов, желаний и поступков кружева моей будущей жизни, и половина моего погребального фриволите-костюма уже пошито. И я это чувствую по началу циклов возрастных жизненных кризисов.
Но я не думаю об этом Я за письменным столом, смотрю в открытое окно. Написана ещё одна глава романа, но она пока в черновике, и я оторвал свой взор от ноута, сижу и
