а нашей старости останется лишь созерцать бессильно свое угасание. И если я знаю все это наперед, то жизнь представляется мне всего лишь вариацией на всем известную старую мелодию.
Говоря: я хочу жить, вы утверждаете, что хотите день за днем наблюдать за собственным увяданием и смиренно ждать конца. Но разве это не абсурдно?
Я знаю, у каждого есть свой маленький смысл жизни, который люди придумывают себе сами. Но ведь над всем частным должно быть что-то общее, единое для всех. В чем высшая цель нашего существования? Почему я ее не вижу?
Сейчас мы суетимся, бегаем, стремимся к чему-то. Но потом все это станет не нужно, все окажется забыто.
Может, я схожу с ума? Может, я уже давно балансирую на струне осознанности, протянутой над темными водами сумасшедшего бреда? Бред сумасшедшего. Скажите, то, что я говорю — бред сумасшедшего?
Что-то случилось со мной. Выжатая досуха, как тряпка, душа напоминает лохмотья старого бродяги, колышущиеся на промозглом осеннем ветру. Мое сердце — выстуженный, обросший пылью и паутиной пустынный склеп. Нет, я все еще умею плакать и смеяться, я все еще могу любить и ненавидеть, но все мои чувства пролетают сквозняком по его сумрачному залу, и в нем снова ничего не остается. Неужели глубокое безразличие и чувственный голод — вот все, что мне осталось? Это хуже, чем язвительное равнодушие Печорина, потому что у него оно хотя бы было язвительным.
Снова и снова пытаюсь заинтересовать себя хоть чем-то. Оглядываюсь и вижу обшарпанные, исписанные стены, горы грязи и мусора, равнодушные лица, унылую серость, бедноту эмоций, нищенство красок и угнетающую бездумность.
Я тщетно стараюсь найти хотя бы одну причину, по которой стоит продолжать жить.
Жизнь нелепа, и жить бессмысленно.
Покой и вечность — что может быть лучше?
Как во сне, точнее, как в тяжелом забытьи, я досиживаю до конца учебного дня. Одурело шагаю по коридорам. Как в вязком киселе расплываются в неясные силуэты проходящие мимо люди, кривятся рты дверных проемов, жадно поглощающие идущих.
Входные двери с трудом поддаются, но вот они открываются, и институт выблевывает меня, как неудобоваримый продукт. Опять в холодный внешний мир, от которого я так старалась укрыться в огромных аудиториях, залитых неестественным чуждым светом электрических ламп. Вечерний город обступает меня со всех сторон темнотой. Город, в котором можно потеряться. Или потерять себя.
Человек одинок всегда: когда у него есть друзья, любимые, родственники. Или когда нет. Он одинок не внешне, а внутренне. Душа его одинока. Когда он пытается рассказать наболевшее, даже когда просто хочет выразить свои мысли. Ведь каждый интерпретирует услышанное по-своему. И значит, никто не сможет уловить тот смысл, который человек изначально вкладывал в свои слова. Мы никогда не будем поняты абсолютно и верно.
Мы обречены на вечное одиночество.
Но сегодня я не прошу понять меня. Просто выслушайте, и тогда, может быть, на сердце станет легче, и в его черной пустоте забрезжит хотя бы тоненький лучик надежды.
Направляясь к трамвайной остановке, я набираю номер моей подруги.
— Привет! — Доносится до меня веселый голос из трубки.
— Привет! — Отвечаю я и осторожно забрасываю в неизвестность пробный вопрос. — Как дела?
— А мы сегодня в кино ходили! — Радостно сообщает она, и вот на меня уже бурным потоком льются подробности и восторженные восклицания, и чьи-то пестрые голоса щебечут что-то вразнобой на их фоне — это, конечно, ее компания пытается подшутить над ней. И тогда я понимаю, что я — незваный гость на их празднике жизни. Я не решаюсь мешать их веселью.
Набираю другой номер.
— Привет, давай встретимся сегодня.
— Я не могу, мне некогда. — Короткий ответ, и я снова остаюсь лицом к лицу со своим одиночеством.
Пальцы нажимают новую комбинацию цифр. Длинные гудки. Слишком длинные. Каждый из них заставляет сердце вздрагивать.
— Да. — Слышу я долгожданный ответ.
— Пожалуйста, давай встретимся! Мне нужно поговорить…
— Прости, сегодня не могу. Давай в понедельник.
Ну вот и все. Недлинный список моих подруг закончился.
Чувствую себя всеми забытой и никому не нужной. Никому не интересно ни что я чувствую, ни что я думаю. Может быть, ваше безучастное отношение заслужено мной? Я ничего не прошу, только выслушайте. Ведь когда вы звонили мне, я бросала все. Я летела с любого конца города, я спешила помочь вам, чем могу, хотя бы простым участием и сочувствием. Почему, когда я пытаюсь рассказать вам что-то, вы не слушаете?
Вам не интересно.
До трамвайной остановки остается только несколько шагов, но я сворачиваю в сторону. Я пойду пешком. Проезжающие мимо автомобили, как хищные звери, рыщут в темноте красными отблесками фар. Тусклые огни фонарей вспыхивают и гаснут, разделяя мой путь на пятна света и полосы мрака. Все лживо, все лицемерно: и неоновые вывески, кичащиеся своей праздничной пестротой, и широкие витрины с их жидким светом, плещущим на тротуар, и тряпичные рекламные растяжки, полощущиеся в густой синеве, как паруса корабля-призрака, дрейфующего в ночи.
Мне холодно, мне неуютно в этом мире. Скажите, что я здесь делаю?
Мое сердце кричит и стонет от боли, почему никто не слышит его воплей отчаянья?
Прохожий, посмотри на меня! Не взглядом затравленного волчонка, и не спесивым царственным взглядом, а просто, по-человечески посмотри. Но твой взгляд скользит мимо, ты слишком занят собственными мыслями, чтобы глядеть по сторонам.
Вот передо мной мост. Его чугунная ограда еле виднеется в темноте. Опираюсь ладонями о перила. Металл втягивает в себя тепло моих ладоней, но зато я знаю, я чувствую, что перила есть. Они не позволят мне упасть в густую, вязкую жижу, вздрагивающую от ветра под каменной глыбой моста. Сколько человек стояли вот так осенним вечером в печальной задумчивости, глядя на скачущие по матовой черноте воды проплешины света? Сколько человек в неизбывной тоске наблюдали за непрерывным движением сетки изменчивых водных бликов на камнях? В который раз равнодушные звезды наблюдали за чьими-то душевными терзаниями со своей недосягаемой высоты?
— Если бы вы знали, как мне сейчас плохо! — В мучительном спазме отчаянья кричу я звездам.
Звезды вздрагивают и осыпаются в реку, разноцветные искры на мгновение расцвечивают ее волны и тонут. Но они не отвечают мне, как никогда никому не отвечали.
Не помню, как я добралась домой. Кажется, я несколько раз садилась в трамваи, но они сворачивали не туда. Выходила из них, шла пешком. Не знаю, сколько времени продолжались эти бессознательные попытки достичь родных стен.
Но вот я вижу перед собой привычную, до боли знакомую дверь. Дом
