из общей врачебной практики, в том числе, — по военно-полевой хирургии и по десмургии, так хитро величают науку наложения повязок. Задолго до окончания курса, девушка предупредила родителей и брата что, как получит диплом, уедет на три года в Архангельскую область. Лучших выпускников школа направляла туда, где они смогут применить все свои умения и принести больше пользы стране.
И… началась её трудовая жизнь. Лечила всех: и военных, и местное население, и заключённых. Когда её, молодую, красивую привозили на зону, та ходила ходуном. Один осуждённый, было дело, сказал: «Освобожусь — найду и надругаюсь.» На что находчивая девушка ответила строго: «Когда вы выйдете, я уже постарею и не буду представлять для вас никакого интереса.» И нажала педаль бормашинки. У того-то сроку — четверть века на отсидку, а сробел девчонки. Зауважали доктора зеки. «Ирой» звали, но с почтением: за строгость, за смелость, за руку лёгкую.
Младший брат в гости приезжал, с ружьём ходил… Зайчика стрелял, глухарей чуть не руками ловил, чужих сторонился… Говорил, зон вокруг пустых много и людей… нехороших.
Хотя девушке самой гулять было недосуг, однажды пошли-таки они с медсестрой за клюквой. Та, как водится, растёт на болоте и понавдоль. Сестричка полная, в возрасте, вот и не выдержало болото её усердия да стати, провалилась по пояс женщина. А Иринке от испуга сделалось смешно. Стоит, хохочет! Медсестра кричит: «Вытаскивай!!!» Ну, с Божьей помощью вытянула её. Потом уж вместе смеялись.
Трудилась девушка много, как привыкла. Пригоняли паровоз с прицепным вагоном, полным людей со всякими болячками. А в тех краях и в те годы не было разницы — какой она врач, — по зубам или ещё по чему. Коли ты доктор — этим всё сказано, лечи! Ну, и приходилось, — больному не откажешь. Пригодилась и терапия, и инфекционные хвори, а однажды и военно-полевая хирургия.
Привезли ей как-то раз солдатика с раздробленной ногой. Спрашивает — что случилось, говорят, — попал под поезд. Мальчишка без сознания, брату ровесник. Так жалко стало… до слёз! В районную больницу по зимнику — часов шесть, не довезут. Хирурга нет, другого не прислали, а от прежнего одни только инструменты и остались. Ну, куда деваться. Инструмент приказала стерилизовать, наркоз эфиром соорудила, как учили, и отрезала ногу, спасла парню жизнь.
Медсестра, та самая, с которой за клюквой на болото ходили, после отпаивала девчонку спиртом, дабы не слегла по причине своей отваги. Да уж то было в первый и последний раз. Не годится девушке-то двадцати трёх лет от роду столь крепкое питие, хотя она и настоящий доктор.
Произошла эта невероятная, обычная для страны Советов, героическая история, накануне Нового 1958 года, на берегу Пуксоозера в районе будущего космодрома Плесецк…
Зардевшееся зарёй…
Зардевшееся зарёй утро позабылось и растеклось по арке небес через незапертые с вечера ставни. Смущённым чудилось всё: чёрные от сырости доски щербатого забора, непричёсанная, будто бы спросонья виноградная лоза… Румянец, витая в воздухе, тревожил заревом своей неопределённости и радовал ею. Безотчётно, наивно, по-детски.
Опилки, и те гляделись ярким, раззадоренным солнцем песком, что так часто пробует морская волна на вкус. Интересно, каково оно ей, по нраву ли?
Лёд, залитый лаком талой воды, причудливо толкует розовую пастилу облаков. Через него они угадываются скорее, нежели если смотреть на небо открыто, не таясь. В зачёт их скромности идут и серость, едва тронутая перламутром, и сырость под ногами, коей они повсегда — причина. Одни они…
Осень — время оставшихся дома птиц и дней в линейку дождя. Вонзаясь в стылую уже, дремлющую округу, вострые его стрелы находят сырые ещё, словно глиняные блюда мишеней, даже не гладя на них, у самой земли. И, — о, сколь точны они! Жаль, после ни за что не отыскать тех стрел. А то б… Впрочем, к чему?.. Лишнее.
Ножны, как бы ни были хороши, и те — лишь повод обнажить меч.
У каждого свой путь
Несётся округа вверх, снегопад ей навстречу. У каждого свой путь.
Мокрым сахаром — серый лёд на пруду. Так и хочется попить через него, как бывало в детстве, чаю с блюдечка. Берёшь, эдак, кусочек рафинаду, и, не дожидаясь, покуда он даст сладкий сиропчик, подтаяв снизу, тянешь через него коричневую заварку, ну, а там уж, когда его осталось с горошину, «хрум!» — и нет его. Вку-у-у-усно! Бабушка, хотя и хмурится: «Не шкворчи! Веди себя прилично!»— да понимает, какое это удовольствие. Маленькая невинная детская радость.
Шепелявит Морзянка со стороны птичьей кормушки: «С… с… с..»16
Снег парит над крышей, словно дым над трубой, — то ветер играет сам с собой, за неимением — с кем. Метель швыряет горсти снежного песка в окошко, тоже зовёт пошалить. И вышли б, страсть как хочется, да не в чем, — валенки сохнут у печки, а на мокрые кусочки разноцветной коры подле них с варежек капает снежный сок.
Настроенный на самое нижнее «до», гудит пробитый копьём молнии дуб. Не так больно, как обидно ему, — жил-жил, и на тебе, минувшим летом, — в один момент, надвое, с головы до пят. В чём ещё держится его железная душа…
Где-то там в темноте, кровавые хлопья растерзанного боярышника пачкают наст.
Метель уверенным учительским почерком указывает на неровности линий судьбы и сглаживает те, что навеяла сама природа. Она к ней более, чем добра. Кажется так.
Несётся округа наверх, снегопад ей навстречу. У каждого свой путь.
Снежинок звездопад
Стучат птицы по рассыпанным на подоконнике крошкам, будто вбивают мелкие гвоздики с краю подошвы зимы. В одиночку, попарно и по очереди, ссорясь попутно или с явным намерением повздорить.
Дятлы, синицы, поползни, воробьи… Глядишь на них со стеснённым сердцем и бормочешь:
— Кушайте, кушайте, кушайте! — Только чтобы не замёрзли…
— Ну и куда ты? Я б и сам съел!
— Мы в тепле, а они на морозе!
— Да, ладно тебе! Как они тут без тебя-то жили? Не все померли, небось?
— Без меня — не знаю, а при мне не надо. Я, как увижу озябшую птичку, мне плакать хочется. Пусть живут.
— Ну, пускай, коли тебе так хочется.
— Очень хочется, очень! И… можно я возьму ещё во-он тот кусочек?
— Бери, что ж с тобой делать… егоза!
Серый дятел с пеплом на вечных сединах всё же по-большей
