Они взглянули на Артура, сновавшего над телом со своим фотоаппаратом, погрузившись в специфику обстановки, как заядлый хирург, – полицейские практически не обращали на него внимания. Он выискивал поблизости надежные источники света. Пухлый – было в нем нечто, заставившее Анну подозревать, что он девственник, – но пылкий и проворный. Пару секунд он смотрел на них, затем по-артуровски кивнул и вернулся к работе. Джордж указал на другую сторону улицы, смена фокуса. В ста пятидесяти футах напротив почти чудесным образом находилась больница Святого Луки, чуть ближе, где все гудело, свет слепил глаза, стояли оранжевобокие «Скорые», виднелись черные силуэты копов и медиков, проходивших сквозь двойные двери в приемник и возвращавшихся обратно. Мальчишка разбился прямо у больницы «Скорой помощи». Свет полицейских мигалок, машин «Скорой помощи»: тошнотворное, головокружительное мгновение, сюрреалистичное, как и все, что происходило этой ночью. Джорджа словно на миг подключили к иностранному телеканалу: немецкому, польскому или русскому, со странным освещением и сомнительной ценностью. Язык ничего не выражал.
Три медика из больницы склонились над мальчиком, но вскоре поднялись, срочных мер уже не требовалось.
– Констатируем в госпитале, – сказал один из них Снеттсу, и тот кивнул.
– Запишу час тридцать девять.
Двое принялись вытаскивать носилки из кареты.
– Надо дождаться ребят из убойного и судмедэксперта, пока не забирайте его, – предупредил их Снеттс.
Лицо Анны было спокойным, серьезным, ни тени ужаса, Джордж осознал, что и его собственное было таким же. Кислота давала отрешенность, или нет, следовало назвать это принятием – вот оно, кажущееся реальным, неразрешимое, неизменное, неумолимо таинственное, полное фактов настоящее, которое нельзя запланировать, нельзя переиграть в памяти, изменив его, ведь оно перед тобой, в твоей голове, и ты принял его.
Он попытался представить, как это больно. Быть может, теперь перед лицом смерти он будет вот таким: может ли кислота изменить твое отношение к смерти? Больно будет лишь секунду, он отсчитал ее: раз одна тысяча[34]. Затем ты оказываешься в темноте, похожей на сон. Боже, какой чудовищный удар. Лицо Анны рядом: застывшее, безмолвное, серебристо-розовое, по нему пробегают красные и белые вспышки, полицейский стробоскоп.
– Я чувствую, – сказала она. – Чувствую, как падаю, падаю, падаю, ничто в мире еще так не падало. – Она была где-то далеко, голос был спокойным, как вода в пруду, и неясно было, что лежит в глубине.
– Но упала не ты, – сказал Джордж.
Она повернулась к нему:
– Вот как? Я это чувствую. Вижу темный водоворот, а затем ослепительный свет, падаю, падаю, падаю. Падаю. Никогда не представляла, каково это. Твой желудок выстреливает в небо. Ты падаешь, а то, что внутри, хочет остаться там, где ты был. Легкие забиваются в глотку. Кожа идет волнами, как вода, тянется вверх. Это безумие. Это отвратительно. Странно, но в какой-то степени это даже комфортно, заманчиво. Полет. Таков, какой он есть.
Он хотел обнять ее, притянуть к себе, но чувствовал, что ей это не нужно, и товарищески опустил руку на ее плечо, а затем убрал.
– Мы не можем летать и не можем ходить по воде, – прошептал он.
– Люди все время так говорят.
Четыре копа стоят у одной из патрульных машин. Снеттс сказал одному:
– Джимми, дай рацию, кто там, наверху?
– Карельсен и Дурик.
– Оказывается, они называют одного из своих «дуриком», – тихо сказал Анне Джордж. Та посмотрела на него без удивления, просто приняв это как должное. Факты. Парень по кличке Дурик.
– Пара придурков, – процедил Снеттс. – Какой позывной у Карельсена?
Коп что-то пробубнил, Снеттс нажал на боковую кнопку, затем сказал:
– Один-четырнадцать, прием, один-четырнадцать, – снова нажал кнопку – две последующие секунды показались Джорджу очень долгими, – а потом послышались помехи и:
– Да, это один-четырнадцать, прием.
– Детектив Джон Снеттс из два-пять. Подтверждаю, что вы в Джон Джей Холл, какой этаж, прием?
– Подтверждаю Джон Джей, тринадцатый, прием.
– Сколько свидетелей, прием.
– Двадцать, может, тридцать. Никто не видел, что случилось, но почти все слышали, прием.
– Ладно, иду наверх с Джимми и как его там… – Снеттс щелкнул пальцами в сторону копа по имени Джимми, указал на его напарника.
– Томми Тонелли, – сказал Джимми.
– Т.Т., – сказал Снеттс. – Прием.
– Подтверждаю, конец связи, – донеслось из рации.
– Мне тоже надо наверх, – сказал Джордж Анне. Она обернулась, движения ее были медленными, будто в банке с гелем. Глаза смотрели куда-то вдаль.
– Чувствуешь, какой бетон твердый? – послышался ее глухой голос. – Какой холодный?
По неизвестной причине, о которой он думал позже, он ответил:
– До конца времен.
– Эй, Очевидец, – окликнул его стоявший сзади Снеттс. – Покажи, как побыстрее попасть внутрь.
– Идем, – тихо позвал Анну Джордж.
Шли в молчании. Снеттс был впереди, постоянно оборачивался и спрашивал, туда ли он идет. Двое в форме держались сзади. Когда они поднялись по лестнице, ведущей со 114-й на территорию кампуса, Джордж указал Снеттсу на дорогу, огибающую старый теннисный корт. Снеттс ускорился, обогнал их всех, но они настигли его у древних лифтов, как и рассчитывал Джордж[35]. Прогромыхав вниз, один из них распахнул двери, и Анна доехала с ними до пятого этажа.
– Что с моей кокой? – спросила она.
– Ты знаешь, где ключ. Дождись меня или приходи потом в офис.
Прекрасная женщина скрылась за дверями лифта, и Джордж перевел взгляд на Снеттса. Все вокруг двигалось медленно, двери лифта клацали и грохотали, и он слышал отдельные звуки, видел каждую черточку на лице Снеттса и как тот встретился с ним глазами. В его голове звучал голос Анны и слово «кока». Кока. Погоди-ка.
– Кока-кола, – сказал он Снеттсу. – Газировка такая.
Казалось, прошло полчаса с тех пор, как она сказала «кока», и он выставил себя дураком, а Снеттс даже не понял, о чем речь[36], и они, конечно же, поднялись всего на один этаж, так что прошло лишь несколько секунд.
Снеттс ответил ему полукивком и четвертью улыбки.
– Полагаю, чуть раньше ты уже принял кое-что покруче. – Он предупредительно вскинул руки: – Не мое дело, я из другого отдела.
– Мы наслаждались просветленностью, – сказал Джордж. – Катались, э-э-э, на пароме.
– А, просветленность, – сказал Снеттс. – Немногие постигают сатори на пути к острову Стейтен.
Джордж задумался.
– С ней я могу найти его где угодно.
– Ну да, – согласился Снеттс. – Есть такое.
Тринадцатый этаж. Число, приносящее несчастье[37], сегодня больше, чем когда-либо, но совесть не мучила ни МакКима, ни Мида, ни давно умершего Уайта, ни кого-либо в университете. В бесконечном коридоре с узкими дверьми, ведущими в маленькие узкие комнаты, царил переполох, ощущавшийся Джорджем, едва успевшим выйти из лифта. Будто была учебная пожарная тревога или угроза минирования: двери
