было видно, – тоже.
– А то, что за горизонтом? – старик лукаво усмехнулся. – Я лишь хотел упомянуть одну интересную теорию, – теорию относительности. Её автор, господин Эйнштейн, утверждает, что часы, движущиеся относительно инерциальной системы отсчёта, идут медленнее неподвижных часов и показывают меньший промежуток времени между событиями. То есть, если взять двух братьев-близнецов и одного отправить в космос, а второго оставить на земле, то на момент возвращения путешественник останется молодым, но его встретит брат-дряхлый старик.
Ивашка ахнул.
– А ежели не брат, а целый мир? Миры могут двигаться с разной скоростью?
– Миры… даже если они существуют во множестве, средствами современной науки эту область нельзя пока исследовать. Наука несовершенна… Но знаете, молодой человек, в былые времена и радио, и телеграф сочли бы бесовским наваждением. А теперь – извольте: разговоры по проводам и без, через многие километры.
– Это же чародейство! – поражённо выдохнул стрелок. – Магия древних! Я слышал о ней!
– Это наука, уважаемый, и не более того. Сила человеческой мысли. А что до разных миров… Знаете… в тюрьме я так же, как с вами сейчас, разговаривал с пленным французским лётчиком. Раненым. Он был при смерти и знал это. Он пересказал мне очень любопытную сказку своего товарища, некую метафору. Думаю, вам это будет близко в какой-то степени. Там, в этом рассказе, был мальчик, совсем маленький. Маленький принц. И жил он совершенно один на далёкой пустой планете.
– Один на целой планете?! – ахнул Ивашка, распахнув глаза.
– Да, но это был скорее астероид, мельчайшая такая планетка, размером с дом, – пояснил старик. – Если идти по ней прямо и прямо, далеко не уйдёшь. Но я же упомянул, что это метафора. Сказка. На астероидах нет атмосферы и нечем дышать.
Ивашке сразу вспомнилось его заточение: как в отчаянии мерил он шагами круглую комнату, как спускался раз за разом по лестнице и утыкался в глухую стену. Как смеялся над ним чародей…
Старик меж тем размеренно продолжал:
– У этого мальчика было единственное сокровище – его роза. Она росла под стеклянным колпаком, и принц ухаживал за ней, любовался. Он смотрел и смотрел на неё… и думал, что ничего прекраснее нет и быть не может! И когда лётчик это рассказывал, меня осенило. Вы понимаете, эта роза – она же вселенная! Вот взять лепесток – он же как карта в миниатюре! Прожилки-реки, вот холм, впадинка… А глянуть в микроскоп – совсем уже полный мир получается! Один лепесток, другой… Они похожи как две капли воды, но в то же время различны. Это нюансная идентичность, так сказать…
Ивашка и Мизгирь понимали его через слово, но всё равно жадно слушали, внимали, стараясь ничего не упустить.
– Я читал труды Хаббла перед самой войной… он подтвердил теорию Фридмана… Ах да, вы, наверное, не знаете. Ну, может быть слышали: «Открылась бездна, звёзд полна, звездам числа нет, бездне дна…» – продекламировал он нараспев. – Так вот. Все эти звёзды, планеты, небесные тела образуют вкупе единую систему, галактику. Галактика наша движется, вращаясь как спираль вокруг центра. И она не одна! Космос – бесконечное множество таких систем, построенных по единому принципу! И если смотреть на розу, как на модель мироздания, можно увидеть ту же закономерность. Миры-лепестки закручиваются, сходясь в единственной точке. В центре!
Ивашка замер. Роза и впрямь встала у него перед глазами, как живая. Нежная, усыпанная росой. И в каждой капле отражались звёзды – сияющее сонмище, затягивали в себя.
– И ещё есть стебель… – завороженно пробормотал он.
Стебель – основание и несущая опора. Ось. Тёмный упругий стебель, стержень, на который нанизывались лепестки. Высокий и тонкий, как…
– Башня! – пораженно выдохнул Мизгирь. – Башня стоит в центре всего сущего.
– Может, и так, если под башней вы подразумеваете некую ось мироздания… – уклончиво согласился учёный. – Но вернёмся к вашему вопросу о времени и пространстве. Бутон цветка – динамическая модель. Сперва распускаются крайние лепестки, самые большие – и они продолжают расти; затем – средние, и так далее, пока не откроется сердцевина. Так вот. Даже если миры подобны и относятся к единой системе, состояние крайних и центральных миров и впрямь отличается друг от друга. Вплоть до скорости течения времени и плотности материи в них! И тогда – да, за год в одном пройдёт семь лет в другом, всё верно. И расстояния изменятся, и пропорции… А ещё интереснее будет, если ввести в систему новую переменную, внешний фактор. Например… – он выдержал паузу. – Червя!
«Червь… чародей… Кощей!» – по спине у Ивашки прошёл мороз.
– Червь прогрызает лепестки насквозь, стремясь к центру. Там самое сладкое для него место. Он губит розу своим вмешательством, да. Но если пойти по его следу – можно с легкостью переходить из мира в мир и достигнуть цели по кратчайшему пути.
– Выходит, где-то есть Каменка, где мою семью не сожгли заживо, и они мирно прожили свой век? Или Каменка, которая уцелела… и я ещё могу вернуться туда?! – возбуждённым полушёпотом вскричал Ивашка, оборачиваясь к Мизгирю.
– Ну… это же всё так… умозрительно… на уровне поэтических сравнений. – Яков Моисеевич замялся.
Но Ивашку уже переполняло ликование:
– Я так и знал! Я найду! Выживу во что бы то ни стало! Мы вместе выживем и отыщем Каменку! Я знаю, есть двери… двери между мирами, и я могу открывать их!
Они так и не сомкнули глаз: вскоре грянуло зычное «Векен!» – «Подъём!», в окна просочился серый рассвет…
На третий день Яков Моисеевич не проснулся. Все уже получили утреннюю баланду, а он так и остался лежать на нарах. Глядел в потолок немигающими пустыми глазами. Черты лица его заострились, челюсть отвисла, и муха ползла по высокому умному лбу…
– Отмаялся, болезный… – глухо промолвил Мизгирь, закрывая старику глаза.
* * *
Высокую трубу крематория было видно отовсюду, но Мизгирь изо всех сил старался на нее не смотреть. Днем и ночью из трубы валил дым, густой и чёрный как смоль. Иногда вырывались языки пламени.
Печи исправно пожирали мертвецов, превращая их в жирную сажу, но порой не справлялись, и тогда у закопчённой кирпичной стены вырастала гора из тел. Наваленные друг на друга, они сплетались в единое, огромное паукообразное существо с сотнями переломанных рук и ног. Из его утробы доносились тихие стоны – там кто-то ещё мог дышать, но всё равно был обречён. Жирные крысы выгрызали дыры в человеческой плоти, устраивали себе норы…
Вскоре рядом заложили фундамент: начали строить ещё один крематорий, вдвое больше первого.
Вместе с другими заключёнными Ивашка
