было разными чернилами, на простых, чуть желтоватых листах без линовки, аккуратным, старательным почерком выпускника четырехклассной первой ступени Единой трудовой школы РСФСР образца 1926 года. Дальше деду учиться возможности не было — плотничать начал с восьми лет, а уж с двенадцати в полную силу орудовал пилами да рубанками.
Витька с удовольствием разбирал дедовы рассказы, думал, вот найду сейчас описание геройского подвига, да как раз и перепишу про это в школьном сочинении к девятому мая. Подвига в письме, увы, не обнаружилось. А было странное, про ночь перед первым боем, непонятное тогдашнему школьнику и потому пугающее.
Сентябрь был, первые числа. В степях палило, все кругом — сушь, пыль столбом, арыки пустые. Шли мы от Астрахани к Камышину, переодели уже, значит. Меня в артиллерийский дивизион, мол, сперва, на подготовку хотели. Ну, а по дороге ясно стало — идем прямиком к Сталинграду. Значит, там и бой принимать. Никто уж про отдых и не думает — сразу бы в бой. Такая маета на сердце.
На ночь встали где-то, местечко чуть в стороне от большака, МТЗ большой, школа. Нас-то три батальона, много. Того и гляди налетят «Лапотники». Так командиры по кустам разместили, костры жечь не велели.
А мне повезло — в школу с ротой штабной на караул заступил. Одно слово — штабная. Кто ближе к голове колонны шел, того и штаб охранять определили. Ну, я свою вахту отстоял, только лег, слышу — толкает меня боец с караулки, калмычонок. Выходи, говорит, Егор. Там к тебе тетка твоя пришла. У нее на поводке коза, да лепешки в торбе. Поди, возьми на всех. А то, может у ее и молочишко есть? Раз с козой шатается.
Ну, думаю, подвох какой-то. Чего, говорю, мелешь, Васька. Сроду тетки у меня не было, тем более до дому — тьма верст. Делать нечего, пошел на воздух. Ночь темная, да душная до смерти. Насекомые жундят, сверчки. Стоит, понимаешь, чуть поодаль от света, что от караулки падает, женщина. Сухая, маленькая, платок накинут на голову и на плечи. И точно — рядом на веревке козочка ходит, беленькая, озорует вроде как, копытцами пыль поднимает.
Иди, говорит, сюда, Егор. Я тебе кокурки принесла, шанежки то есть пресные это… А ты, будь добр, отдай мне сапоги свои. Тебе вчера новые выдали. Так они завтра уж тебе не понадобятся. Ну, удивляться мне тут некогда. Ты чего, говорю, тетка, сдурела? Как я тебе сапоги отдам, мож еще и винтовку попросишь? Меня же в трибунал сразу, да к стенке. И откуда имя мое ведаешь, и с чего это, прости господи, сапоги мне не нужны будут?
А она улыбается и вздыхает. Так завтра тебе в бой, неразумный. Уже кирзачи носить не станешь, глупой парень.
Ну, заорал я тут на нее, погнал, исчезни, говорю, ведьма, покуда к особисту не отвел. Повздыхала, говорит — кокурки хоть с утра съешь, авось помилует тебя лихо. Да и исчезла будто, вместе с козой, только чуток отвлекся.
Утром налетели сперва «Юнкерсы», потом зарычали под балочкой танки, нам команда — сбить с перекрестка немцев, и на соединение с соседним полком. А фриц садит из-за бугра с минометов, ну, поднялись в атаку. На второй перебежке чую — кто-то ка-а-ак саданет мне дубиной по затылку, да сразу по спине, да в ногу. Сзади как раз Васька-калмык бежал, блазнит мне, будто это он прикладом мне засветил. Обернуться хочу, а нет мочи. В глазах темно.
Потом-то сутки в воронке лежал, пока санитарочка приползла. Пошевелиться не мог, ворона измочаленную мою ногу исклевала. А дальше — осколки в шее, да в пояснице. А нога — сам, внучек, видал — липовая у меня. Вот не верь после такого ведьмам. Сапоги и вправду больше не пригодились, комиссовали в чистую. Кокурки я все ж таки съел перед боем. Поди-ка, потому и живой…
Дед с бабкой померли в далеком Волгограде как-то очень скоро. Только и осталось от них — воспоминания о вяленой вобле в посылочном фанерном ящике, да вот это единственное дедово письмо.
Витькиному отцу — тому, что был уважаемый и справедливый, однако, крепко пьющий по выходным дням, проломили голову как раз в очередное воскресенье прямо в рюмочной в центре города. Мамка без бати помыкалась немного, ее быстро настиг инфаркт, еще до пенсии, успела все-таки увидеть дочку Виктора, порадоваться полгодика долгожданной внучке, да и отправилась с облегчением вслед за мужем в облачные хмурые дали.
С родителями Виктор, после Школы милиции, командировок на Северный Кавказ и суровых будней старшего районного оперуполномоченного, быстро повзрослевший и ставший чугунно-непроницаемым, виделся редко. Отцу накануне смерти не ответил на звонок. Мать потом сказала, что батя вечером своего предпоследнего дня набрал сына на мобильник, когда тот не ответил, с сожалением покачал большой седой головой, пожаловался матери:
— Вот, Лена. Всегда у Виктора дела. Понимаю — служба…
— А ты чего хотел-то, Вова? Завтра он, может, на обед приедет. И поговорите как раз.
И правда — Виктор на обед заехал, но батя уже домой не пришел. В это самое время лежал на коричневом кафеле в пирожковой с разбитой головой. Преступник бежать и оправдываться не думал, пожимал плечами, бубнил, мол, на зоне по рецидиву и не хуже — кормят хотя бы регулярно. А зачем незнакомого мужика по голове обрезком трубы саданул — так тот лавэ не поделился, да и послал еще. Виктор на допросе в изоляторе сидел рядом со следователем, слушал унылого душегуба:
— А чо, начальник? Мне утробу залить, всего-то голубенькую, ну сотку, надо было. А мужик — послал. Как мне стерпеть? Если первый раз уехал я в Воркуту еще по малолетке… Был бы мужик помельче, либо я покрепче — поломал бы его. А дядя-то, — бугай. Не совладать мне, — хихикнул, заваливаясь в туберкулезный влажный лай, убийца, — Ну я и приголубил его. Водопроводкой по темени…
Мама скончалась дома, совсем незаметно. Позвонили соседи, что не открывает второй день, и когда Виктор мчался в квартирку своего детства, беспрестанно набирая молчащий мамин телефон, уже знал — нет ее больше. В той квартире остались его школьные фотографии, детские рисунки, ученические тетрадки, любимые когда-то солдатики и книжки про героев.
Все личные вещи мамы, хранимые ею записные книги отца, свои тетради, рисунки и игрушки Виктор сжег на пустыре за городом, методично и не спеша, запивая каждое горькое воспоминание глотком водки. Крошечную родительскую квартиру продал, потому что такой боли, рвущей изнутри
