историю...
И тогда Аркашка подумал, что дядя Митя прав. Ведь если бы он тогда не сказал, что у него есть марка Анголы, ничего б не было. Не крикнул бы потом Герка перед всем классом, что Аркашка наврал, а значит, не случилось бы и драки, да и дядю Митю не пришлось бы просить приезжать в школу.
«А началось все с неправды,— размышлял Аркашка.— Правильно все-таки решил я сегодня».
Утро напомнило ему многое, и он, не подбирая никаких слов и ничего не утаивая, рассказал дяде Мите все, как было: и про Герку, и про магазин, и про ту заветную испанскую марку...
Дядя Митя слушал его внимательно, не перебивая, только несколько раз кашлянул.
— Ну что же мне теперь делать? — посмотрел на него Аркашка, окончив свой рассказ.
— Да что же делать? Что можно плохого и хорошего ты уже сделал. Испанской марки ты себя лишил. Ты оплатил ею свою ложь. Ну, за то, что ты чистосердечно признался, в ОЧИСе тебя бы простили.
— А как же с маркой? Она ведь там как членский билет.
Ответ дяди Мити был совершенно неожиданным:
— А теперь членским билетом ОЧИСа будет марка Анголы. Ты напиши туда письмо.
— А что писать? И кому?
— Как кому? Ангольским ребятам. Ну, надо, конечно, хотя бы коротко рассказать в письме о своей жизни, о том, как живут ребята в Советском Союзе...— раздумывал вслух дядя Митя, а Аркашка удивлялся и только ждал момента, чтобы его перебить.
— Что ты! Что ты! — замахал он руками и даже остановился.— Ангола — ведь это же колония...
— Э-э, брат! — протянул дядя Митя.— Да, я вижу, ты совсем газет не читаешь. Сегодня какое у нас число?
— Шестнадцатое ноября.
— Шестнадцатое,— повторил дядя Митя.— Ангола уже скоро как неделя стала независимой республикой!
— Независимой республикой? — переспросил Аркашка.
— Да! Одиннадцатого ноября в Анголе провозглашена независимость!
— Так сразу?..
— Нет, на части территории страны еще идет борьба,— уточнил дядя Митя,— но Ангола уже республика. И в ее столицу Луанду ты смело можешь писать письмо...
В воскресенье Аркашка достал конверт и старательно вывел: «Независимая республика Ангола, город Луанда, работникам почты». Потом, подумав немного, дописал в скобках: «Прошу письмо отдать кому-нибудь из ангольских ребят».
Он обстоятельно написал о своей жизни и о жизни советских ребят, как ему советовал дядя Митя, и только в самом конце изложил свою просьбу насчет марки, а для ее крепости вложил в конверт две советские марки: одну с изображением космической ракеты, другую — Большого театра.
Деревья уже давно держали снег. Он лежал на них белыми наростами, приклеившись к сучьям, стволам и веткам. В парке было светло. От самой ограды до того места, где деревья стояли уже сплошной черной стеной, расстилалась сверкающая белень. Солнце с высокого и прозрачного неба уверенно посылало на землю свой зимний свет и тепло.
Аркашка не очень торопился из школы, он ведь не знал, что ожидало его дома.
На столе лежал конверт из Луанды.
ТОБИК
Тобик, которого еще весной взяли у Левки, целое лето прожил у ребят на даче. За это время щенок вырос, окреп и превратился в настоящего сторожевого пса.
Но сторожить Тобику было нечего.
В этом тихом подмосковном поселке, окруженном зеленой стеной соснового леса, было тихо и спокойно. Поэтому Тобик вместе со своими маленькими хозяевами, которых звали Оленька и Шурик, целыми днями носился, задрав хвост, по дремавшим в хвойном настое широким улицам-просекам.
— Тобик, взять!
— Тобик, ищи!
— Сюда, Тобик! — раздавались детские голоса.
И Тобик брал, искал, носился.
Его запрягали в коляску, в которой он возил куклы, сажали в пустую бочку, из которой он должен был лаять, заставляли пить молоко из бутылочки с соской. Чего только с ним не вытворяли!
И Тобику вся эта возня нравилась нисколько не меньше, чем его хозяевам.
Рано утром, когда все еще спали, он уже сидел у террасы и терпеливо ждал, когда откроются стеклянные двери. Двери в конце концов отворялись, и веселая кутерьма начиналась снова.
По вечерам, когда порозовевшее солнце начинало захватывать косыми лучами крыши дач, Тобика брали на станцию, где встречали папу Оленька и Шурик.
Пес всегда весело бежал впереди и озирался, как бы боясь, чтобы его спутники не отстали. Он просто верещал от удовольствия, когда Геннадий Яковлевич, погладив его, тут же, на платформе, бросал ему кусочек сахару...
Но однажды, когда нудно моросящий дождь уныло поливал игольчатый наряд деревьев, большая крытая машина увезла Шурика и Оленьку в Москву, а Тобик остался.
Долго сидел он на привязи у своей конуры, глядя в ту сторону, куда уехала машина.
Потом пришел Левка и отвязал его. Но пес никуда не убежал. Он все ходил и ходил вокруг дачи, а когда стемнело, побрел на станцию.
Там он просидел до тех пор, пока гудящие вагоны электричек не перестали сновать туда и обратно и на станции не осталось ни одной живой души.
Утром на даче он опять сидел у террасы и, как обычно, ждал, когда откроются стеклянные двери. Но двери не открывались.
Опять пришел Левка, принес ему еды. Тобик к ней не притронулся.
— Ешь, ешь, Тобик,— негромко сказал Левка.— Забудь о них... Все равно они не вернутся. Ни Геннадий Яковлевич, ни Шурик, ни Оленька...
Услышав знакомые имена, Тобик взвизгнул.
— Пойдем лучше жить к нам! — стал уговаривать Левка.— Там ведь все твои...
Не успел он договорить, как Тобик метнулся к небольшому стожку сена. Поковыряв его носом, он через несколько секунд принес в зубах маленькую целлулоидную куклу.
«Оленькина»,— догадался Левка.
На станции вскоре привыкли к тому, что каждый вечер в одно и то же время на платформе появляется нечесаный исхудалый пес и глядит на проходящие мимо поезда.
Еду он не берет.
ПОДАРОК
Кате двенадцать лет. Она живет в большой станице на Кубани и все время мечтает приехать в Москву.
«Посмотреть хоть одним глазком,— говорит она,— хотя бы день, час...»
Наконец ее мечта осуществилась, и она оказалась в Москве, на каникулах, у дяди Яши, брата ее матери.
«Ух! Какой это большой город! — было первое, что ее поразило.— Сколько здесь людей, какое метро, какие улицы!»
— Будь
