Себастьян успокоился. Он замолчал. Шнуры из бархата и шелка опоясывали его конечности и привязывали его к этому месту, к этому моменту, заставляя оставаться на одном месте достаточно долго, чтобы догнать самого себя...
И перевести дух.
Медленный, легкий вдох, приправленный нотами ванили и янтаря, расцвел в его груди томной задумчивостью заката. Отказавшись подчиниться воле Человека, Бога или безжалостному влиянию самого Времени, это ощущение поразило его и лишило его ума, на который он так сильно полагался.
Чудесно.
Другого слова для этого не существовало. С каждым более глубоким вдохом в его груди, постоянное напряжение ослабевало, уступая место другой потребности, которая удивляла его, а его мало что удивляло его в этом мире.
Его желание, хотя и всепоглощающее, утратило свою неистовую остроту. Одержимость и провокация, пульсирующие в его венах, остановились в его груди, чтобы расшириться и растаять, прежде чем слабые, сладкие удары пронеслись по всему его телу, неся в себе инородное вещество, столь же опасное, как любой токсин…
Тот, который он не мог точно определить.
Нежность, наверное. Уязвимость. Нужда в ее самой щедрой форме.
Необходимость поклоняться тем частям тела, которые она скрывала даже от самой себя. Обожать то, что никогда даже не ценилось. Дать ей то, чего ее лишали .
Он познал блаженство нераскаянной снисходительности. Он вкусил сладость отброшенных запретов. Он погрузился в такое опьяняющее удовольствие, что оно переросло в боль и стало от этого еще более сильным.
И это, видимое и желанное, никогда не пробовалось на вкус?
Чертовски трудно сдержаться.
— Вероника,— Господи, как он любил произносить ее имя. Как он надеялся, что сможет прошептать это напротив ее женского входа. — Позволь мне заставить тебя кончить.
Глава 5
— Я не буду заниматься с тобой сексом,— Вероника не представляла, что ей придется произнести эту фразу сегодня. Или когда-нибудь. Особенно этому человеку.
Более того, она никогда даже не думала, что отрицание будет таким трудным.
Себастьян Монкрифф прижал ее. Не физически, а всеми возможными способами. Каким-то образом он догадался о желании, которое она обнаружила больше года назад, когда стала свидетелем его прелюбодеяния с другой женщиной.
На столе очень похоже на этот.
Его голова танцевала между бедрами женщины, и, охваченная жутким любопытством, Вероника зачарованно наблюдала, как женщина плакала, напрягалась и кричала, когда он уткнулся лицом в ее лоно.
Неверие Вероники сопровождалось еще одним печальным открытием. Тем, которое заставил ее бедра сжаться от болезненного пульса, сопровождаемого зияющей пропастью пустоты глубоко в ее утробе.
Вид его обнаженного тела усилил боль. Игра набухающих и напряженных мышц его рук и плеч. Прикосновение языка к запретной плоти. Напряжение его тугих мышц живота, когда он прижал ее к столу.
Это был первый раз, когда она наблюдала, как женщина достигает кульминации. Она знала, что такое возможно.
Ее тело ответило высвобождением прилива влажного желания, и боль была настолько непреодолимой, что даже трение ее бедер при каждом шаге было нестерпимым, невыносимо чувственным на фоне сладкого зуда желания.
Тогда она сопротивлялась ему, и с тех пор ей не приходилось бороться с такими сильными ощущениями.
До сегодняшнего дня, когда он настоял на вызове этих воспоминаний вместе с реакцией ее тела на них.
Он объяснил ей ее собственное желание, которое должно было стать самым отягчающим фактором во всем мире.
И все же она была здесь, пульсирующая плоть и скользкая лужица возбуждения, ее ноги были готовы подкоситься в любой момент.
Она отказалась ему в его просьбе.
— Я никогда больше не стану этого делать, — поклялась она. — Я знаю, что ты думаешь, что ты какой-то легендарный любовник, и я уверен, что ты оттачивал свои навыки с бесчисленным множеством женщин, но я не уступлю. Ты можешь поискать развлечения в другом месте, ты меня понял?
Закрыв глаза, она хотела, чтобы ее голос имел такую же силу, как и слова, но, увы, ее голос дрожал так же жалко, как и ноги.
— Я думаю, что это я вами неправильно понят, дорогая Вероника, — сказал он. — Я не стремлюсь получать удовольствие, а только даю его.
Она изо всех сил старалась иссушить его взглядом.
— Я не разрешала вам обращаться ко мне так неофициально. Или «миледи», или вообще ничего.
Она была не из тех, кто настаивал на таких приличиях, за исключением тех случаев, когда ее волосы были так тщательно задействованы. Ей нужно было пространство. Воздух. Момент подумать! Всего этого в его присутствии было в дефиците.
— Поскольку мы вместе готовим убийство, я считаю, что мы уже переступили такие различия.
— Ну…, — она попыталась найти остроумный ответ, но ничего не нашла. — Не переступили. Именно такие различия делают нас вежливыми.
— Хорошо, тогда разрешите мне поцеловать вас, миледи?
Она настороженно посмотрела на него, не обращая внимания на ямочки под его озорной улыбкой. По ширине его челюсти и плутовскому блеску в его смертоносных глазах. Он был воплощением плоти. Воплощение искушения, посланное самим Дьяволом, чтобы соблазнить ее.
— Только поцелуй?— “что она делала”, конечно, если не считать этого безумия? — Ты не ожидаешь никакого… никакого удовольствия от меня?
— Даю вам мое слово.
— Слова пусты, — сказала она, затаив дыхание, когда он поднес палец к ее губам, прослеживая мягкие огненные следы по контуру ее рта.
— Один палец, — этот палец провел по ее подбородку, крошечным пуговицам платья с высоким воротником, по центру горла, пробуждая нервные окончания, о существовании которых она даже не подозревала, — и поцелуй. Это все, что я прошу. Если я прикоснусь к тебе чем-нибудь еще, у тебя есть мое разрешение отрезать оскорбительный придаток.
Любопытство взяло верх над ее упрямством. “Один палец?”.
Пока что, он сможет бродить, где он хочет.
Интимные мышцы непроизвольно сжались.
— Я не знаю…
