отвожу почему-то я.
На перемене я пошла в пристройку. Там компьютерный класс, вечно закрытый; ещё есть кружки послешкольные, но утром обычно никого нет. Зато в коридоре из окна можно вылезти, и по пожарной лестнице прямо на крышу попасть.
Я замотала шарф два раза — всё-таки горло, а на улице сырой апрель. И забралась на крышу; а там сидит человек. Спиной ко мне. Курит, кажется.
Я по ушам определила — Панкратьев!
Никогда не думала, что из наших кто-то это место знает.
Он увидел меня и выронил карандаш. Оказалось, это карандаш у него, а не сигарета. Рисует, что ли? Тетрадку свою захлопнул, как меня увидел.
С ума сойти, Панкратьев!
— А, Сенька-Сонька. Тебе, кстати, какое имя больше нравится?
— Сенька, конечно. А ты что здесь делаешь вообще?
— А ты? — отбил Панкратьев.
Я пыталась вспомнить, как его зовут. Нет, не помню.
В общем, он открыл свою тетрадку и опять стал там чирикать. А я ушла на другой край крыши и стала смотреть вниз. Как-то по-дурацки всё. Мне обычно так хорошо здесь, спокойно. А тут Панкратьев этот. Вот же день не задался с утра, и горло дерёт.
— Слушай, Сень. А ты когда на своей виолончели играешь, ты о чём думаешь вообще?
— Чего?…
— Ну… Ты думаешь, куда там пальцы ставить, или, типа, о музыке больше?
— Не знаю…
Я правда не знаю. Я никогда не думала, о чём я думаю.
— Раньше думала только о пальцах, а сейчас… Я не знаю, словами трудно объяснить.
— А ты попробуй. Подумай, я тебя не тороплю.
Я впервые увидела, какие у него глаза. Жутковатые. Тёмные-тёмные, почти чёрные. И сверлят меня, как перфоратор у соседей за стенкой. Мне стало холодно как-то с ним. Надо же, думаешь, что идиот идиотом, а он вопросы задаёт.
— А тебе зачем вообще?
— Просто интересно. А тебе самой не интересно, что ли, подумать над этим?
Как-то странно. Вот этот псих устраивает мне допрос, а я думаю, что ответить, как дурочка. Но мне и правда интересно.
— Ноты как буквы. В первом классе думаешь, как пишутся. А сейчас нет, просто пишешь и всё. Тут похожее.
Панкратьев аж вскочил:
— Ты что, серьёзно?! Для тебя любую музыку сыграть — как текст написать? А пальцы не мешают, что ли?! То есть у тебя музыка напрямую из головы шарашит, не заплетается в руках?
Ничего себе, как он. Мне даже страшно стало. С психом на крыше любому будет страшно. И к тому же получается, что я ему соврала.
— Нет. Бывают трудные места, тогда да, думаю про руки. Чаще всего даже думаю. Но если простое место… Нет, думаю всё равно, это не похоже на буквы. Ты меня запутал.
— Это ты меня запутала, — сказал он и в целом был прав.
Я решила с ним больше не разговаривать. Чего привязался вообще? Мы помолчали минут пять. Звонок; ну вот, опоздали.
— Слушай, Сень. Давай не пойдём ни на какую физику. Ты и так всё знаешь, а мне уже не поможет. Давай?
— Как это… Нет, надо идти, — я ещё никогда не пропускала уроки просто так.
— Да ты болеешь! Вон, голоса нет. Чего пришла вообще? Тебе спокойно можно не ходить.
— И что, — осторожно спросила я, — лучше с тобой тут на крыше торчать?
— Зачем на крыше. На речку пойдём…
Никто и никогда не звал меня куда-то пойти. Вдвоём. Ну, разве Данька, но это другое — он мой брат. Только почему Панкратьев! Вот ужас-то.
— А как мы мимо охранника пройдём?
Он посмотрел на меня с жалостью. Пробормотал:
— Ну, вообще… Детский сад. А ещё на крышу лезет.
В общем, через минуту он как-то хитро отщёлкнул замок в этой самой пристройке, и мы вышли.
Это было так удивительно. Вот так просто взять и уйти. И быть не в школе, не в музыкалке, не дома. А как-то нигде.
И было такое солнце, совсем тепло. Всё текло под ногами. И мы просто шли, очень быстро. Что хорошо оказалось в Панкратьеве, так это темп ходьбы. Совпал с моим. А то обычно все тащатся, как черепахи; поэтому я люблю одна ходить.
Мы шли молча. Панкратьев меня как будто вёл, коротко крутил ушастой головой на светофоре, и мы шли дальше. И я вспоминала, что вот так гуляла только один раз, с моим учителем Мареком. И это было сумасшедше. Мы шли с ним, а он говорил, говорил, читал мне лекции про итальянскую музыку. А потом мы вышли на Спиридоновку, и он показал мне особняк Морозова. И стал рассказывать, что его построил архитектор Шехтель, и много говорил про Шехтеля ещё. Потом повёл меня в Трёхпрудный переулок, и ещё… В общем, он водил меня по Москве и рассказывал, как Шехтель построил эти волшебные дома, а потом умер в нищете. И было солнце, и снег почти растаял, как сейчас. И моя виолончель висела у Марека на плече, он привык ходить с виолончелью, ему не мешает. А я думала, какой он умный, никогда не видела умных таких… И ещё думала, как хорошо с ним ходить, и что больше такого уже не будет.
И правда, больше такого не было.
— Тебе нормально, что мы молчим? — спросил вдруг Панкратьев.
— Ну да, — растерялась я от прямоты вопроса. Действительно, как-то неловко идти вместе и молчать. Обычно неловко. Но сейчас нет.
— Слушай, а чего ты вообще со мной пошла?
Ничего себе вопросец.
— Захотела и
