этот вопрос (чего сам крестьянин, конечно, никогда делать не станет), — это рабочая гипотеза мироздания или, как выразился Мэтью Арнолд[59], «критика жизни», но кроме того еще и решение, философия, которую он почерпнул не из книг, не от профессоров или учителей, а из самой жизни. Она — плод его врожденного здравого смысла. И, соблюдая религиозные ритуалы, он опять же следует тому, что ему диктует: а) здравый смысл и б) обычай, существующий с незапамятных времен.
Поначалу может показаться, что подобную точку зрения усвоить нетрудно. Однако на собственном опыте я убедился, что англичанам ее понять нелегко. Они ездят в Россию, видят, как крестьяне бьют земные поклоны в церквях, целуют иконы, снимают шапки, проходя мимо храма, они видят толпы людей, стекающихся на службу по престольным праздникам, паломников, собирающих милостыню. И они говорят: «Какой отсталый народ! Какой суеверный!» Или, что еще хуже: «Какие очаровательные люди! Какие колоритные!» В первом случае они осознанно считают себя выше русских, во втором — неосознанно относятся к ним покровительственно. Первые жалеют людей, которых считают неразвитыми и отсталыми, вторые восхищаются ими, но источник их восхищения — презрение. Они не осознают, что презирают русских, но тем не менее это так. Их убежденность в собственном превосходстве столь непоколебима и тверда, что оно для них так же очевидно, как для русского крестьянина очевидно существование Бога.
С таким же добродушным, незлобивым презрением относится к иностранным коллегам английский рабочий, если ему случается трудиться за границей.
Припоминаю историю с английским садовником, работавшим во французском поместье. Заезжий англичанин спросил его, как он относится к французам. «О! — ответил садовник. — Французы — неплохие люди, если правильно с ними себя вести. Тогда с ними можно поладить. Нельзя им грубить, говорить с ними надо ласково, по-доброму. Но конечно, нельзя ожидать, что они будут работать так же, как англичане». Он относился к ним дружелюбно, терпимо, словно это были люди другой расы, страдающие не по своей вине некими серьезнейшими врожденными недостатками. Можно подумать, что он говорил о неграх, а не жителях Иль-де-Франс.
Именно так многие английские путешественники, и некоторые англичане, живущие в России, относятся к русскому народу. Они не знают, поскольку этому их не учили — ни в пансионах, ни в частных школах, ни в казенных школах, ни в гимназиях, и уж тем более в университетах — что когда-то все европейцы, и особенно англичане, воспринимали религию так же, как сегодняшние русские крестьяне. Если же им это известно, то они благодарят небеса, что некоторые европейские страны, и главное Англия, уже переросли эту отсталость и невежество, эту непросвещенную философию.
Ради объективности необходимо упомянуть, что такое отношение к религиозности русского крестьянина отчасти — но совсем по другим основаниям — разделяется просвещенными классами России, и особенно классами полуобразованными. На этом мы подробнее остановимся ниже. Но здесь есть огромное различие — русские из просвещенных и полуобразованных классов порой считают представления русских крестьян о религии детскими, но не потому, что они считают крестьянина низшим существом, дикарем или «туземцем». Они считают религиозность крестьянина детской потому, что для них всякая религия — нечто детское (будь то религия Папы Римского, Патриарха, Архиепископа Кентерберийского, миссис Эдди[60], Магомета или Будды), нечто такое, из чего сами они уже выросли. Но, как указал один российский писатель, русский интеллигент в среднем стоит не выше, а ниже религиозной мысли, поскольку попросту остается вне ее — и в этом смысле позиция интеллигента напоминает позицию среднего англичанина. По отношению к религии средний англичанин полагает, что он неизмеримо выше, просвещеннее русского крестьянина: ему и в голову не приходит, что он может стоять ниже. И пока его не посетит эта смиренная мысль, он не в силах понять религиозности русского крестьянина.
Как-то я разговорился о России с одной английской дамой, оказавшейся в Москве. Она заметила, что Москва очень интересна, но добавила: «Наверно, я говорю ужасную вещь, но во всех этих мечетях (мечетями она назвала христианские соборы и церкви, ритуалами и обрядами больше напоминающие о ранних столетиях христианства, чем церкви всех других стран Европы) всегда полно бедняков, и эти люди такие грязные». Мысль о том, что церковь — это место, где между богатыми и бедными не существует различий, куда и богач и бедняк может зайти в любое время, где богатые и бедные толкаются и стоят рядом в густой толпе на воскресной службе, была для нее абсолютно неизвестной и чуждой. И тем самым, осмелюсь заметить, она показала, что стоит не выше, а ниже религиозных норм русского крестьянина.
Что же касается суеверий, то они у русского крестьянина полностью отделены от религии. Они для него заполняют некий пробел. В области необъяснимого все, чего не касается религия, например приметы, крестьянин приписывает действию других сил, и как правило сил безвредных, вроде домовых; и в этом он опять же следует обычаю.
Я уже упоминал, что в основе религиозности русского крестьянина лежит здравый смысл. Точно так же здравый смысл — это становой хребет или движущая сила его материального, а не только духовного опыта, ключ к его методам работы и характеру его развлечений, его общественному кодексу, привычкам и обычаям: одним словом — не только к теории, но и к практике.
В прошлом много было написано об отсталости русского крестьянина, его косности, пристрастии к привычному, склонности цепляться за старое, нелюбви к новшествам, враждебности по отношению к любым формам прогресса. Во многих отдельных случаях эти обвинения, конечно, содержат немалую долю истины, но здесь следует сделать оговорку. Сейчас мы начинаем понимать: то, что на первый взгляд представляется косным упрямством, слепым и бессмысленным консерватизмом, на поверку в девяти случаях из десяти оказывается просто выбором наименьшего из двух зол, выбором, явно продиктованным здравым смыслом.
Теперь большинство специалистов-практиков по сельскому хозяйству в России признает: причина, по которой крестьянин упорно цепляется за устаревшие методы и остается глух к современным улучшениям и новшествам, не обязательно заключается в том, что он глуп или упрям, а связана с тем, что предлагаемые ему улучшения и новшества, какими бы превосходными они ни были сами по себе, в его ситуации скорее всего принесут ему больше вреда, чем пользы. Главное вот в чем: он слишком беден, чтобы ими воспользоваться, и старые методы для него — это меньшее зло, а новые — большее.
Поясню свою
