— Ненавижу кабачки, — заявил он, опоражнивая четвертую рюмку коньяку. — Все эти господа, которые танцуют по разным подобным заведением и воображают, что они развлекаются, не замечают того, что они не что иное, как пассивные инструменты в руках природы, которая дает им эти возбуждающие танцы, чтобы продолжать род.
И выпил еще одну рюмку.
— Я смеюсь из деликатности, — продолжал он немного погодя. — Смеюсь, потому что хочу скрыть мою меланхолию. А так как при помощи смеха это не удается мне, то я пью, чтобы скрыть, если не от других, то от себя, мою меланхолию; пью, чтобы скрыть морщины души; однако морщины души нельзя стереть; их можно сгладить на некоторое время, как это делают женщины, но потом они проявляются еще рельефнее.
И он снова выпил.
— Бешеная жизнь в типографиях научила меня читать и видеть все вверх ногами. Печальнейшая способность! Благодаря этому я утратил доверие друга, который был мне дорог, благодаря этому же я понял, что женщина, делавшая вид, что любит меня, презирала и обманывала меня.
И теперь я пью. Пью и гублю себя. Знаю это. Гублю себя, но вижу все в розовом свете. С меня и этого довольно. И, наблюдая, вижу мир таким, каким хотят заставить меня видеть оптимисты.
— А когда ты не пил? — спросил Тито.
— Когда не пил… Забыл… Верующие и мистики, когда окинут взглядом весь мир, не видят красивых и увлекательных женщин, не видят достойных мужчин: они видят только скелеты, глазные впадины, челюсти без языка, зубы без десен, голые черепа и ноги, составленные из несуразных костей. Когда же я смотрю на мужчин, то вижу позвоночный столб и спинной мозг, от которого разветвляются нервы.
— Это мужчины, — сказал Тито. — А женщины?
— Женщины? Движущиеся матки. И ничего больше. Вижу движущиеся матки и мужчин, которые, как загипнотизированные, преследуют их и разглагольствуют о славе, идеалах, человеколюбии… Поэтому пью!
Через застланные табачным дымом окна был виден беспрерывный поток людей. Слышался, точно прибой морских волн, шум толпы и выкрики отдельных голосов. В этой бесформенной массе мелькали и скользили эластичные, мускулистые ноги женщин.
Современная Венера не обладает теми привлекательными и пухлыми ножками, которые восхищали наших дедов: нынешняя Венера заставляет думать о трепетной «герл» из английской труппы акробатов.
— Итак, я пью, — продолжал наставительно редактор. — Для меня оставалась еще, пожалуй, любовь. Но, в конце концов, я понял, что такое любовь. Это сладкое отравление, которое приходит от женщины, нравящейся мне. Через некоторое время весь яд, который я впитал в себя, улетучивается, и продолжающий исходить из нее яд не производит на меня уже никакого впечатления. Было время, когда мне доставляло удовольствие иметь соперников и чего-то добиваться, но теперь, когда я стал главным редактором газеты и достиг высшего положения, которое могу занимать, я человек конченный. Сладость борьбы отсутствует уже хотя бы потому, что у меня нет больше противников, но, если бы они и были, я не стал бы утруждать себя борьбой. Я понял, что враги необходимы только для того, чтобы идти вперед. Чтобы сделать карьеру, необходима оппозиция.
— Это уже парадокс, — заметил Тито.
— Я никогда не говорю парадоксов, — ответил редактор, — потому что по большей части это глупость, хорошо преподнесенная. Я утверждаю, что враги очень полезны, если, конечно, они умеют маневрировать. Разве в медицине — ты, как медик, можешь поучить меня — не употребляются бациллы для того, чтобы убить болезнь, ими же вызванную? Вся наука о серотерапии построена на том чтобы использовать наших врагов для нашего же благополучия. Разве пиявка не паразит? А в руках врача она очень полезна.
— Что ты скажешь на это?
Пьетро Ночера ответил:
— Скажу, что с твоими познаниями…
А Тито продолжал:
— … Грех убивать себя алкоголем.
Редактор обратился к Тито:
— Ты заставляешь меня подумать о тех, которые говорят: глупо верить в значение числа семнадцать: это такое же число, как и все остальные; вот тринадцать приносит несчастье, а семнадцать нет. Ты, Арнауди, именно так поступаешь. Ты убиваешь себя кокаином и тебе кажется бессмысленным, что я убиваю себя алкоголем. И не понимаешь того, что между нами так много общего только потому, что нас связывает сродство ядов, которые, в свою очередь, создали сходство идей.
У нас с тобой одинаковая forma mentis[9], которую разделяет с нами и Пьетро Ночера. Мы прекрасно подходим друг к другу, потому что нечто общее связывает нас. А в общем мы люди века. Как бы там ни было, я чувствую себя счастливым и не огорчаюсь тем, что отравляю себя. Было бы глупо не делать этого, раз я счастлив и доволен.
Если достаточно пол-литра алкоголя для того, чтобы прогнать меланхолию и видеть в другом свете этот грязный мир, и, если для достижения этого достаточно нажать пуговку электрического звонка, почему я не должен сделать именно так? Если бы это приносило какие-либо страдания, тогда дело другого рода; для того, чтобы избегнуть всех неприятностей, сопряженных с любовью, необходимо прибегать к операции, а операция вещь очень сомнительная, тогда как алкоголь я принимаю по своему усмотрению. Знаю прекрасно, что он не идет мне на пользу, но все же продолжаю пить, ибо пять-шесть рюмок его приносят с собой благодушное настроение: оскорбления кажутся мне любезностями, горести — радостью, а в общем я уношусь за пределы действительности, смотрю на все со стороны и иронически ко всему отношусь. Глупые люди говорят, что я гублю себя, а по моему дураки те, кто так тщательно оберегают то, что называется нашим существованием. Даже наш директор иногда заставляет меня сесть подле себя и дружески советует мне не пить. Но он, бедняга, не знает, что только после того, как выпью, я становлюсь трудоспособным, подвижным, сообразительным! Когда я выпью, прикажи он мне натирать воском полы — я и то сделаю.
Вошла бледнолицая дама, вся в черном, оглянулась кругом и села за свободный столик.
— Прибор для письма и ликеру.
Лакей подал ей все необходимое для письма и требуемый ликер.
— Мадам Тер-Грегорианц, — сказал Пьетро Ночера, указывая на вошедшую. — Она армянка, живет около ворот Майло и известна своими «белыми мессами».
Из-под черной шляпы выбивались
