разломило, сынок, не знаю, что со мной будет.
Сила, лежавший на лавке у стола, — каждый вечер он приносил сюда из каморки соломенный тюфяк, — оцепенело глядел на болезненную судорогу, исказившую мамино лицо. Он увидел темные тени вокруг ее глаз, сеть морщинок на лице, толстые синие вены на руках и ногах.
«Стареет», — подумал он горько, и сразу вспомнилось все, на что он до сих пор не обращал внимания.
Мать все тяжелее волочит ноги по усадебному двору, затекшему навозной жижей. Ведра помоев, которые она таскает грофиковским свиньям, этим ненасытным хрюкающим тварям, все ниже оттягивают ее плечи. Она все медлительнее наполняет котлы, в которых парится картофель, и не так сноровисто работает вилами. Когда ее позовет хозяйка, а то и сам Пальо, она уже не встрепенется, не бежит со всех ног, а идет неуклюже, медленно, словно считая каждый шаг.
«Стареет, измучилась», — печально говорит про себя Сила, и ему становится стыдно. Мама ведь потому измучилась, что ей приходится зарабатывать и на себя, и на Силу.
* * *
…Деревенский глашатай объявил под барабанный бой, что на семь часов вечера Комитет действия созывает в Доме культуры собрание и от каждого дома должен быть представитель, речь пойдет об интересах всей общины.
Не очень-то хотелось Силе, но он пошел. Перед Домом культуры ему повстречался Милан на велосипеде.
— Так ты не больной? — удивился Сила. — А я думал, ты в постели валяешься.
Милан вздохнул с важным видом.
— Я в районе был. Ношусь как угорелый.
Эрнест попросил, чтобы его пока освободили от уроков. Он возит в район сообщения, а оттуда — инструкции. Так и сказал: «инструкции», и Силе показалось, что Милан раздувается от гордости.
— Ты на собрание? — спросил Милан. — И я приду, мне иначе никак нельзя. Может, нужно будет отвезти сообщение в район.
Сила сплюнул сквозь зубы противную, горькую слюну. Смотри, какой важный! Так тебя и пошлют в город, на ночь глядя. Давно ты от меня не получал…
Они дружили, держались вместе, но иногда и дрались, правда, не при посторонних, а только так, между собой, как и полагается приятелям.
* * *
На собрание пришла почти вся деревня. Опоздавшим пришлось стоять вдоль стен у дверей. На сцене сидел за длинным столом Комитет действия: Эрнест, Янчович, Яно Мацко и на краю стола — Танечка. Сначала выступал Янчович, за ним Эрнест. Говорили про новое правительство, про русский хлеб; говорили: теперь будем иметь то, за что боролись, теперь и в Лабудовой пойдут дела, которые до сих пор не двигались с места.
— А землю будем делить? — крикнул кто-то от дверей, и сразу в зале зашевелились шапки и платки.
— Верно, будет раздел земли или нет? Когда мы землю получим?
— Можем получить, — ответил Эрнест, и зал вздохнул: можем — это еще не ответ. В других деревнях землю давно уже разделили: в Читарах, на Беснацком, в Товарниках. Там сразу после фронта вышли в поле со шпагатом и стали отмерять: это для Дюро, это для Мишо… Только в Лабудовой ничего не сделано, хотя Гривка с Янчовичом давно составили списки и послали их в полномочное представительство в Братиславе.
Но Лабудовой вечно не везет. Все, что достается другим, их обязательно обойдет стороной. Например, дожди. В других местах льет как из ведра, пора бы уж пойти дождю и у нас — так нет же, ни капли не упадет! В других местах есть графские, немецкие или аризаторские [2] имения, которые по закону подлежат разделу. А вот вокруг Лабудовой раскинулись церковные земли, на которые не распространяется ни один из новых законов о земле, хотя их и целых шесть.
Гривка с Янчовичом составили списки, послали их в полномочное представительство, но так и не дождались ответа. Старый Грофик, арендатор капитульского имения, ходит по деревне, постукивает палочкой, растолковывает: «Вы, люди добрые, лучше не радуйтесь, церковное не будут трогать, святой отец в Риме договорился с правительством, что церковные имения останутся как есть».
Пальо Грофик, молодой хозяин, никому ничего не объясняет. Пальо строит новый телятник, до зимы он уже должен быть под крышей, и жнецов на жатву он уже нанял, а если кто-нибудь при нем обмолвится о разделе, он только плечом дернет.
Ладно, значит святой отец договорился с правительством… Но ведь то правительство скинули и сделали новое; может быть, оно сумеет…
И вы не виляйте, а говорите ясно: будет этот раздел земли или нет?
— Будет, — заявил Гривка. — Если только вы не боитесь вечного проклятия. — Он обвел зал усталыми, горячечными глазами и добавил: — Папа римский отлучает от церкви всех, кто посягнет на церковную собственность.
Зал завздыхал, шапки и платки замерли.
— А пускай меня отлучает! — раздалось из глубины зала. Дядя Шишка, мелкий, сухопарый старичок с деревянной ногой, который когда-то воевал в Сибири с Колчаком, встал и ощетинил кустистые седые брови. — Пускай осуждает меня на вечное проклятие! — кричал он и стучал палкой об пол.
— Да замолчите, ради бога! — кричали на него женщины. — Ведь это грех, грех!
Дед широко расставил ноги, воинственно завертел палкой над головами.
— А хоть бы и грех, мне все равно. Если бы этот папа приехал сюда, я бы ему в глаза сказал: «Вы мне не грозите вечным проклятием, святой отец, я вашего пекла не боюсь, я ведь с малых лет живу в пекле!» — Он откашлялся, обвел глазами зал. — Пускай отлучает меня от этой своей церкви! — пискнул он срывающимся, петушиным голосом. — Я вот что скажу: работаем, работаем, а что мы с этого имеем? Нитранский капитул, паны каноники небось и не знают, где их лабудовские земли лежат, а Грофик, что ни год, носит им деньги за пять вагонов пшеницы. Пять вагонов пшеницы, вы подумайте только, какие это деньги, а из чего они, скажите, пожалуйста? Из нашего пота! Пишите правительству, что мы в Лабудовой требуем раздела земли! — велел он Комитету действия и сел.
— Пишите! Требуем! Пусть наведут порядок! — гремело в зале.
Напрасно Эрнест выкрикивал:
— Люди, не дурите! Нужно голосовать. Кто за это предложение?
Голосовать не хотели. Какое еще голосование, вы что — глухие и слепые? Хотим землю — и всё тут! Места у нас хорошие, земля плодородная, а наши дети просят хлеба. Разве это по-божески? Если бы пришел сюда святой отец из Рима, и тот бы согласился…
Таня записала: «Раздел земли — единогласно», а Эрнест объявил, что теперь нужно перейти к следующему вопросу: что со школой?
