class="p1">Лубоцкий напрягся, цепь зазвенела, но не поддалась.
— В виде ракеты?
Цепь звенела, но не рвалась.
— Мой прадед мог порвать, — вздохнул Лубоцкий печально и опустил цепь. — Он преподавал в гимназии.
— Имени Бернарда Шоу?
— Имени Кржижановского.
— Говорят, они были друзьями.
Дейнен взяла маленькую бутылочку с минералкой, открыла и стала мелко пить.
— Шерга, конечно, не Чичиков, — сказала печально Дейнен, — до Чичикова ей далеко, нет, обычная дура с папой… Помнишь, она мне кликуху придумала?
— Не очень… Белка?
— Бобр.
Дейнен улыбнулась, Лубоцкий отметил, что на бобра она похожа все-таки больше, чем на белку, и снова натянул цепь.
— И что? — спросил он.
Лубоцкий достиг изометрического пика, высчитал двенадцать секунд, расслабил мышцы.
— А у меня тогда как раз черная полоса началась, из художественной школы выгнали, все вокруг как озверели… — Дейнен выпила полбутылки. — А тут Шерга подойдет так и говорит потихоньку: «Эй, Бобр! Эй, Бобр!» Потом мне полгода снились, знаешь, такие мордастые, всё ходят, ходят, ходят…
Лубоцкий несколько потерял нить разговора и не уловил, кто именно настойчиво снился Дейнен, бобры или мастера художественных искусств.
— Я же тебе жаловалась, — напомнила Дейнен.
— Я думал, про бобров ты иносказательно.
— Нет, — покачала головой Лиза. — Ты не представляешь, как я ненавижу бобров. Иногда мне кажется, что я чувствую их запах…
Дейнен понюхала воздух, поморщилась. Лубоцкий вооружился резиновой лентой. Кошка напротив оказалась не чучелом и принялась умываться лапой.
— Моего отца в детстве бобер укусил, — сказал Лубоцкий. — А сейчас их еще больше стало…
Лиза пила минералку. В широкие окна четвертого этажа задувал теплый ветер, пятница, и в школу завтра не надо, и… Лубоцкий пробовал почувствовать радость от предстоящих выходных, но почему-то не чувствовал ничего. Завтра они собрались встретиться у Дорохова и обстоятельно обсудить сложившееся положение, потом куда-нибудь сходить посидеть, отдохнуть.
Лубоцкий поглядел в северное окно на каштаны. Каштаны гораздо лучше весной.
— Я как вижу Шергину, так у меня… Да ну их… Я даже перевестись из нашей школы хотела. Просила у мамы…
Дейнен допила воду, свинтила крышечку, приладила ее на левый глаз, как монокль, встала в кресле, уставилась на Лубоцкого.
— «Это лучшая английская школа! — пропищала Дейнен, видимо, передразнивая мать. — Туда очередь как до Владивостока! Ах, Лиза, Бернард Шоу ходил по этим коридорам! Он опирался на эти стены и оставил на них свой автограф! Здесь все дышит культурой! Здесь творилась история! Здесь…»
Дейнен замолчала и вдруг пошла красными пятнами, Лубоцкий испугался и подал Лизе еще бутылочку. Дейнен вернулась в кресло с пробкой в глазу.
— То есть ты за? — не понял Лубоцкий.
— Не знаю. Если Шергина снесет квартал — в старших классах я ее не увижу. Если Шергина не снесет квартал — я порадуюсь, что ее планы расстроились.
— А я?
— Тебя, конечно, жаль. Но…
Дейнен допила вторую бутылочку, открутила пробку, зажала ее правым глазом. Лубоцкий взял пружинные кистевые эспандеры.
— Я буду грустить о тебе в Мытищах. Вспоминать, писать стихи. Это хорошо для души.
— Это хорошо для души?
— Это хорошо.
Дейнен подняла брови и уронила пробки. Лубоцкий закрыл эспандеры.
— Но до Чертанова не так уж и далеко, — с сомнением заметил Лубоцкий.
— Не надо! Нет, нет, это вселенная, я в Мытищах, ты в Чертанове, между нами Москва, как бездна. Только так, только так…
Дейнен достала телефон, набрала номер, приложила трубку к уху и приготовила лицо. Улыбнулась, верхние зубы чуть подвыступили и подняли губу.
— Анечка! Как у тебя здоровье?! Нет, не чешется. Вот Андрюша Лубоцкий тебе тоже приветки передает…
Дейнен заквирикала в трубку. Лубоцкий сосредоточился на эспандерах.
— Да-да, да-да, — говорила Дейнен, легкомысленно покачивая ногой. — Да-да, подпрыгнула. Самбисты всегда в авангарде… Нет, на идиотов не похожи…
Лубоцкий щелкал эспандерами.
— Что делаем? Да как сказать… Страдаем. Да. У Андрюшеньки бабушка… да-да, та самая — с носками! — Дейнен подмигнула Лубоцкому. — Это точно, одной ногой в Валгалле, но еще ого-го! Короче, кое-как держится. Хочет помереть в своей постели, а ее постель в доме нумер три Калачёвского проезда. Что значит — «ну и что?» Ты совсем старость не уважаешь?!
Дейнен попыталась сделать строгий голос, получилось что-то вроде болгарки, кошка в соседнем доме убралась с окна.
— Нет, крысу тебе не Петька подкинул, — продолжала беседу Дейнен. — Крыса — это вроде как…
Дейнен замолчала, слушая.
— Сама коряга, — сказала Дейнен через минуту и отключилась.
У Лубоцкого не было бабушки, тем более с носками.
— Ответный удар? — спросил Лубоцкий.
— То есть? — не поняла Дейнен.
— Сделала вид, что позвонила, а сама не звонила.
Дейнен зевнула. Лубоцкий закрыл эспандеры.
— Это Шерга! Сделала вид, что ее топят, а сама ничуть не тонула!
— Ты думаешь?
Лубоцкий открыл эспандеры и закинул их в тазик с магнезией.
— Молодежный театр имени неистового Тыбурция, — пояснила Дейнен. — Она сама себя высекла, у них это повсеместно.
— Зачем ей это? — не понял Лубоцкий.
— Какой именно ей? А может, их две? — Дейнен выразительно постучала пальцем по виску.
— Одна хочет снести Калачёвку, а другая хочет сама себе помешать. Ну вроде как у нее ментальное раздвоение. Залечили в Швейцарии. И теперь она как бы сама себя каждый день высекает на подмостках.
— Не. — Лубоцкий покачал головой. — Раздвоение — это было. У всех раздвоение…
Лубоцкий посчитал по пальцам, некоторое время смотрел на них задумчиво.
— Со счета сбился… Короче, штук двадцать с раздвоением. Джекилл и Хайд, Тайлер Дёрден…
Дейнен почесала голову карандашом.
— Ну, не знаю, — сказала она. — Если не Чичиков и не раздвоение, то что?
— Заговор тамплиеров…
Дейнен хихикнула.
— Заговор лилипутов, — передразнила она. — Знаешь, заговоров тамплиеров в сорок раз больше, чем раздвоений. В сердце каждого графомана бешено стучит маятник Фуко.
Дейнен понравилось, она немедленно внесла фразу в блокнот и отделила ее от прочих записей зубчатым заборчиком.
— А вообще, воблер и кость, — сказала она. — Так я все и назову: «Воблер и кость». Произведение литературы. Книгу! Роман!
Дейнен потрясла блокнотом и пририсовала Коньку-горбунку на обложке букву З.
Лубоцкий снял с полки жестяную банку, вытряс из нее белковые батончики, предложил Дейнен со вкусом клюквы, себе взял со вкусом черники. Стали жевать.
— А почему тебе пирамида не нравится? — спросила Дейнен, доев батончик. — Пирамида — это красиво и неслучайно.
— По-моему, скучно, — возразил Лубоцкий, тоже доев батончик. — Пирамиды вышли из моды семнадцать бестселлеров назад, придумай чего-нибудь, ты же литератор.
— Хорошо, — сказала Дейнен. — Легко. Слушай. А если не пирамида? Если башня? Знаешь, по-моему, в Москве давно хотели построить башню…
Дейнен потерла пальцами виски.
— Башню ленинского коммунизма, — сказала она. — Так, кажется?
— Вряд ли сейчас такую даже в
