выражения духовности человечества, и как они могли принять предков еврейского народа с таким безмерным восхищением, когда они так ненавидели их потомков и учеников? Ответ на этот вопрос лежит в трудах христианских апологетов, учителей и толкователей, интерпретировавших Ветхий Завет таким образом, что он выглядел как проеврейская, а не антиеврейская книга, книга, в которой Отцы Израиля представляются Отцами Христианства, принятого теперь в качестве истинного Израиля, в то время как народ Израиля — то есть евреи — представлен как фальшивый Израиль. Естественно, достижение такого результата требовало неустанных усилий и непрерывного процесса казуистической мыслительной работы. Следовало интерпретировать каждое слово и предложение Библии таким образом, чтобы они согласовывались с вновь выстроенной конструкцией. И как следствие — аллегорические и символические толкования зачастую заменяли простой и неприкрашенный смысл. И наконец, можно было вынести «окончательный приговор»: «Ветхий Завет, от первой до последней страницы, не имеет ничего общего с евреями» [62]. Будьте уверены, утверждалось, что еврейские мыслители «незаконно и нагло захватили Библию, конфисковали её и пытались заявить свои права на неё, они фальсифицировали её, представляя ложным образом, и даже путём пропусков и исправлений и опускания некоторых моментов». Но каждый христианин должен… отвергать их притязания на Ветхий Завет. Сказать, что «эта книга принадлежит нам и евреям», будет грехом для христиан, так как с самого начала и навсегда она не принадлежит никому, кроме христиан. Тогда как евреи — наихудший народ, самый безбожный и Богом забытый народ на земле, народ Дьявола… сборище лицемеров… запятнанное распятием Бога» [63]. Харнак, обобщая весь процесс, сказал:
Несправедливость, совершённая Церковью по отношению к иудаизму, почти не имеет прецедентов в истории. Эта Церковь обобрала его, она отняла V него его святую книгу, сама являясь его трансформацией, она оборвала все связи с материнской религией. Сперва дочь ограбила мать, а затем отреклась от неё! [64]
Это отделение христианства от иудаизма представляло собой его борьбу за новое лицо — борьбу, означавшую глубокое недовольство христианства самим собой в качестве еврейской или полуеврейской секты. Мы должны помнить, что в 125 г., и уж наверняка к 150 г., подавляющее большинство христиан были неевреями, или, скорее, происходили от неевреев — факт, который следует принять во внимание при любой попытке объяснить это недовольство. Это поможет нам осознать, что то, к чему тогда стремилось христианство, было не формальным изменением, но иной внутренней жизнью, оно хотело выглядеть иначе, что помогло бы ему показать резкое отличие от иудаизма и стать значительно ближе к греческим привычкам поведения и греческому образу мышления. Мощь этого особого желания может быть измерена силой отвращения к евреям, которая воодушевляла христианские ряды в то время. Растущие антиеврейские чувства побуждали многих греков-христиан «переосмысливать» своё христианство и пытаться привести его в соответствие со своими представлениями. Затем пришли теологи и выполнили задачу теоретического обоснования. Христианская теология не создавала и не инициировала юдофобию, насквозь пропитавшую её учение, — она, наоборот, была создана и оформлена юдофобией. Инстинкт ненависти просто укрепился и застыл в доктрине, утвердившей фундамент нового религиозного здания.
VI
Никакая обычная эволюция теологической мысли не может объяснить трансформацию христианской веры из формы, заданной апостолом Павлом в Никейском символе веры. Такую трансформацию невозможно объяснить, не принимая во внимание тот фон, который заставил греков употребить свою изобретательность в столь исключительно ненормальной форме. И тогда надо признать, что верующие христианские мыслители, представляя генеральную линию христианской теологии, не могли сформировать свои окончательные позиции без тщательного прагматичного прогноза ожидаемых нужд христианства в то время. Только принимая в расчёт эти нужды и этот подход, мы можем объяснить их упорную приверженность Ветхому Завету как первоисточнику христианской веры.
В одном можно быть уверенным: интеллектуальный формат греческого христианства в начале войны 115–117 гг. породил конфликтующее давление на христианских теологов с двух полюсов. С одной стороны — крайние антагонисты иудаизма, возглавляемые Маркионом и его последователями, призывающие полностью оставить Ветхий Завет как антитезис истинного христианства, с другой стороны находились греки, сохранявшие верность наследию иудаизма в христианстве и желавшие сохранить его любой ценой. Были там монархиане «динамичного» толка, которые, в качестве реакции на маркионитов, снова подняли флаг монотеизма и видели в Иисусе, по существу, пророка, посланного Богом с миссией спасения и, таким образом, наделённого больше, чем другие пророки, сверхъестественной силой. Однако основное течение теологов отвергло оба эти подхода. Никоим образом они не могли принять фундаментально «еврейский» взгляд, который они считали самоубийственным для христианства, но в той же мере они отвергали идею отказа христианства от Ветхого Завета. Они признавали, что для того, чтобы подогнать «еврейскую» Библию под доминирующие взгляды христианства на евреев, она должна быть понята и истолкована совершенно иначе, и это, несомненно, исполинская задача, а её достижимость сомнительна. Но они также понимали, что христианство окажется не имеющим под собой почвенной аутентичности, отказывающимся от широкого влияния, если оно не сможет опираться на древность, святость, авторитет и славу Ветхого Завета. Исходя из этого, они предпочли развод иудаизма и Библии разводу Библии и христианства.
Но цель, которую поставили себе христианские авторы, не ограничивалась только новым толкованием Библии; они намеревались также очистить Библию от всех еврейских отличительных черт, упоминаний и обычаев, затрагивающих какую-либо часть религиозной жизни — т. е. её догмы, формы богослужения и, прежде всего, концепцию Бога. И действительно, судя по тому, какие усилия приложили столь многие христианские мыслители для того, чтобы стряхнуть с христианства всё еврейское, можно измерить глубину их антипатии к иудаизму и еврейскому народу. В течение двух столетий трансформации христианства из модели апостола Павла в Никейский символ веры (125–325 гг.) трудно найти хотя бы одного христианского автора, который не унижал бы иудаизм и его последователей. Измышления, критика и обвинения, брошенные в адрес иудаизма такими христианскими авторами, как Юстин Мученик, или Тертуллиан, или Афанасий, раскрывают их истинное отношение к евреям. В изменившемся политическом климате Рима, который со 150 г. выглядел благоприятным для евреев, но враждебным и, зачастую, свирепым для христиан, христианский автор часто умерял свой стиль, чтобы не провоцировать преследования, однако в своих комментариях к Библии и дискуссиях по поводу её учения — то, что выглядело чисто академическими изысканиями, — он мог свободно выразить своё неприятие иудаизма и дать волю своим антисемитским чувствам. Поэтому мы убеждены, что в это определённое время мы должны судить о степени христианской ненависти к иудаизму и еврейскому народу не столько по остроте копий, брошенных христианскими авторами в евреев, сколько по интенсивности работы этих авторов по сооружению здания новой христианской
