Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 26
прошу вас выдать мне документы, удостоверяющие это.
– Не многовато ли документов у Вас будет? – поинтересовались академики и, посовещавшись, добавили: – Небо, кстати, тоже окончательно ни на кого не записано. И земля не записана. И вода.
– На меня, на меня запишите! – взревел Майский Жук. – Это я тут всё у вас изобрёл – и небо, и землю, и воду!
Академики опять посовещались и спросили:
– А чем, глубокоуважаемый Майский Жук, Вы можете это доказать?
– Чего ж доказывать, если всё существует? И улыбка существует, и… что там ещё… колесо, хлеб, форточка, небо, земля, вода! – Майский Жук развалился в кресле и свысока поглядывал на академиков. – Вот захочу – и отменю улыбку. И колесо отменю, и хлеб. Голодными будете. И форточку отменю, чтобы вы все тут задохнулись! И задохнётесь.
– Нам кажется, – заключили академики после некоторого раздумья, – что Вы, глубокоуважаемый Майский Жук, просто обнаглели. Может быть, Вы считаете, что Вы – Бог?
– Конечно Бог, а чего ж? – простодушно согласился Майский Жук. – Отныне называйте меня не Майский Жук, а Майский Бог.
Тут один из академиков не выдержал, подошёл и легонько щёлкнул Майского Бога по носу. От этого щелчка Майский Бог вылетел через открытую форточку, которую он изобрёл, в небо, которое он изобрёл, и потом упал на землю, которую он изобрёл…
А академики облегчённо вздохнули в своей Академии Наук и снова вернулись к повседневным заботам. Может быть, по отношению к Майскому Жуку они поступили немножко сурово, но посудите сами: кому ж приятно, если всё, что есть в мире, будет зависеть от… майского жука?
Исписанная тетрадь
Это только теперь Тетрадь называлась Исписанной Тетрадью – между прочим, и всего-то каких-нибудь два или три дня. Иначе говоря, с тех пор, когда в ней поставили сначала последнюю запятую, потом последнюю точку и, наконец, последнее многоточие. А многоточие, собственно, почему поставили… сказать ещё было что, потому и поставили. И немало чего сказать: столько ещё разных слов оставалось на свете, – да места не хватило… Тетрадь кончилась – и из просто Тетради превратилась в Исписанную Тетрадь.
– Вот я и кончилась, – подвела она итог долгой своей жизни.
Жизнь у неё и правда долгая оказалась: на целых тридцати двух листах! А 32 – серьёзная цифра. Гораздо, например, серьёзнее, чем 24 и тем более чем 12! На двенадцати листах много не напишешь, да и на двадцати четырёх не очень разгуляешься. Вот тридцать два – это совсем другое дело: даже если каждый день исписывать по одному – причём целому! – листу (а исписать за день целый лист очень и очень непросто – сами попробуйте!), то и тогда тетради хватит на месяц и ещё два чистых листа останется. Два или один… смотря какой месяц, но понятно, что в любом случае месяц – это довольно долго.
Между прочим, Тетрадь так быстро и не заполняли – иногда, конечно, случалось, что писали в ней по целому листу в день, но это редко бывало: чаще напишут строчку-другую – закроют, напишут ещё полстрочки – закроют… И потом целый день не открывают. Неделю не открывают. Месяц не открывают. Потому-то и не замечал никто, как Тетрадь постепенно превращалась в Исписанную Тетрадь. Так что время двигалось медленно: посмотришь кругом, а там всё та же жизнь – наша милая странная жизнь…
Строчки были то радостные, то грустные, то длинные, то короткие, то аккуратные, а то и совсем беглые… какие-то мысли, заметки, наблюдения, выписки из книг. Особенно приятно было, когда строчки записывали в столбик: это означало «стихи». От стихов становилось всегда так хорошо, так тревожно! Впрочем, стихи, не стихи… она бережно хранила всё – даже теперь, когда стала Исписанной Тетрадью… или, может быть, особенно теперь, когда стала Исписанной Тетрадью, понимающей, что больше в ней ничего уже не напишут.
«Не беда, что я кончилась, – думала она, – всё когда-нибудь кончается. Беда, что ничего уже не напишут…»
Конечно, нельзя сказать, что Исписанную Тетрадь никогда больше не брали в руки. И в руки брали, и даже перелистывали – не полностью, разумеется, а так… страниц пять-шесть. Это было действительно грустно: возьмут, полистают чуть-чуть и улыбнутся – дескать, смотри-ка, что за старые новости! Неужели когда-нибудь это всё могло быть интересным, нужным, важным – просто не верится… А однажды Исписанная Тетрадь даже услышала (её тогда открыли на одиннадцатой, кажется, странице): «И каких только глупостей тут не написано!»
В тот раз Исписанная Тетрадь впервые в жизни обрадовалась, когда её закрыли. Содержать в себе всякие глупости – кому ж это понравится?
В конце концов Исписанную Тетрадь засунули в какую-то тёмную тумбочку. Когда Исписанная Тетрадь привыкла к темноте, она прочитала на лежавшей рядом книге: «Русская литература. Учебник для третьего класса средней школы» – и год издания… настолько древний, что сама Исписанная Тетрадь такого и не помнила.
– Я бабушкин, – смущённо сказал Учебник. – Когда Бабушке было десять лет, она частенько в меня заглядывала. И делала пометки карандашом.
Исписанная Тетрадь едва удержалась от улыбки: такой забавной показалась ей Бабушка, которой десять лет… Действительно, если десять лет – какая же это бабушка?
Но, стиснув страницы, Исписанная Тетрадь ответила – конечно, без всякой улыбки:
– Конец есть конец. Больше в Вас не сделают пометок. А во мне ничего не напишут.
– Разве в Вас есть ещё место? – удивилась Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками.
– В том-то и дело, что нет!..
– Значит, всё уже написано, – заверила её Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками. – И в Вас, и во мне, и вот… в Учебнике.
– Да как же – всё? – не согласилась Исписанная Тетрадь. – Когда осталось ещё столько слов и столько мыслей!
Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками улыбнулась в темноте и загадочно произнесла:
– В каждой мысли заключены все мысли. И в каждом слове – все слова. И в каждой книге – все книги.
Исписанная Тетрадь не поняла, что имела в виду Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками. «Наверное, – подумала она, – в этой Тоненькой Папке с лохматыми верёвочками хранят что-то очень значительное… какой-нибудь необыкновенной важности документ».
И она оказалась права: в Тоненькой Папке с лохматыми верёвочками действительно хранился документ необыкновенной важности. Это была очень старая записка на клочке давно пожелтевшей бумаги. Чернила уже почти выцвели, но строчки всё ещё можно было прочесть: «Солнышко моё, котлеты и картошка на плите. Разогрей и покушай. Я скоро приду. Целую.
Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 26
