египетский майор и просит кое-что перевести. Кое-что оказалось письмом к его русской возлюбленной. Девушке Свете было 32 года, и у нее рос сын. Письмо было написано красивым арабским почерком без помарок. Поначалу подумалось, что у майора со Светой был скучный роман, а теперь майор своим письмом хочет с ней распрощаться. Тон письма показался слишком нежным и потому фальшивым. Заканчивал перевод уже в гостинице. Утром майор заехал за письмом и навсегда исчез из моей жизни. Вот интересно, дал ли он кому-нибудь проверить мой перевод?
Есть два стиля переводческого труда. Первый – выучил наизусть все слова-термины – и трава не расти. Он говорит – ты переводишь. У него спрашивают, ты ему переводишь. Я ему перевел, я тебе перевел, а дальше пошли вы все – и по-русски, и по-арабски.
Другой стиль иной: сначала разберись во всех этих железяках, проводах и переключателях, а уж потом толкуй, иначе говоря не переводи, а объясняй. Как, например, дословно перевести на арабский «череспериодный компенсатор малого усиления». Есть такая хрень в какой-то настройке. Этот «выражанс» мне однажды в Алжире достался. Ничего – выкрутился.
Я принял второй стиль, пытался сначала во всех технических деталях разобраться сам. В школе по физике у меня были твердые четверки (по химии в основном – трояки, по геометрии тоже, а отметки по алгебре я сам себе выставлял в классном журнале в туалете на четвертом этаже). В Бильбейсе я проходил первые «технические университеты». (Вторые проходил, когда менял карбюратор в «жигулях».) Стыдно вспомнить, какие технические вопросы задавал я Коле Тымчику и Леонтию Исакову.
По мере взросления меня как переводчика стали допускать в кабину пилота. Мне там сразу понравилось. Посидев несколько раз в кабине, узнав, где и что надо нажать, чтобы проехать по бетонной полосе метров двадцать, и как правильно катапультироваться, я попросил Ену прокатить меня на спарке – учебном самолете с двойным управлением – и дать самостоятельно порулить хотя бы минутку (вот она переводческая наглость). Андрей Васильевич с нежным изумлением посмотрел на меня, и сказал:
– У тебя там наверху … вдруг чего-нибудь …, а у меня – семья, дети.
К этой теме я больше не возвращался. Но почуял, что магия полета существует. Однажды не удержался и спросил Ену:
– А если бы сейчас мне – в летное училище?
– А тебе сколько?
– Двадцать один годик.
– Поздновато, – последовал ответ.
Так что ни артиста, ни летчика из меня не получилось.
Есть такой анекдот. В Домодедово в сортире молодой мужик моет пол. Мимо проходит посетитель и спрашивает:
«– И не стыдно такому здоровому околачиваться в здешнем сортире? Неужто ничего другого не нашел?
– Да не могу я без неба».
Конечно, ха-ха. Но в каждом «ха-ха» есть своя доля истины.
Скажи тогда Ена что-то вроде пойди, попробуй, поступи в летное, глядишь, и закончилась бы моя арабистская карьера.
Однажды Ена выплеснул афоризм, запомнившийся на всю жизнь и к которому советую прислушаться нынешней молодежи. Мы стояли около «сухого», и я с ученической непосредственностью спросил:
– Андрей Васильевич, у кого лучше – у нас или у них?
– У нас лучше, у них – полезнее.
Думайте, как хотите. Не хватало и не хватает стране таких вот прямых честных офицеров.
Слава богу, курсы для летчиков читались больше по-английски, но все остальное падало на меня. Торчать под самолетом, где постоянно что-то отключалось, вошло в привычку. Я даже испытывал нечто вроде самолюбования, когда произносил такие слова, как «разъем», «шайба», «дренаж», порой даже показывал, где надо крутить и на что нажимать. Общий арабский язык с подопечными постепенно устанавливался.
Однажды на «сухом» протерся шланг высотомера. Они часто рвались, но тогда это произошло совсем некстати. «Касура»[12], – развел руками сержант. «Касура» было одним из самых распространенных слов в аэродромной практике. По правилам следовало идти и информировать о происшествии мусташара. Народ засуетился, все смотрели не меня, ибо в этой идиотской ситуации решающее слово оказалось за переводчиком. Было жарко, под крылом собралось несколько человек, и один из них предложил попросить Мухаммада.
«Позови», – разрешил переводчик.
Тут из-под фюзеляжа выполз сонный смуглый толстяк в синем комбинезоне, взглянул на нас и развел руками. Что сказал ему сержант – я не понял. Но судани – так называют в Египте выходцев с юга, – улыбнувшись, перекусил зубами толстую черную резину и протянул ее мне. Потом судани залез обратно в подсамолетную тень, а я отдал перекусанный шланг сержанту. Тот притащил новый, запихнул его вовнутрь «сухого». Ремонт закончился на редкость быстро.
Мне выделили отдельный «кабинетик», куда заходили с разными вопросами сержанты и рядовые. Однажды притащили что-то вроде термометра – «касура». Сделав умный вид, я обещал разобраться. На следующее утро, я обнаружил на столе темную нестираемую жидкость, которая оказалась ртутью. Ртуть убрали, кого-то наказали. Скандала не получилось. Но кто-то сказал: это была провокация, тебя, дескать, хотели отравить, чтобы нас отсюда убрать.
Не верил и не верю. Это все от восточной расхлябанности, вроде как взрыв селитры в бейрутском порту в 2020-м.
Работала наша группа много. Мусташаров уважали. Когда настало время расставаться, а выяснилось, что группа уезжала до полного завершения программы, возникла и смешная, и грустная ситуация. Спец по самолету и двигателю Саша Мясников прямо на самолете сказал, что он работает сегодня в последний раз, а завтра уезжает. Египетский напарник схватил его за рукав и, не отпуская, кричал: «Как же ты можешь, ведь мы же вместе работали, что мы без тебя будем делать!..» Мясников буквально вырывался из его рук. Сам видел и слышал.
Мясников интересовался политикой. Как-то раз, слушая по телевизору выступление Садата, критиковавшего советскую внешнюю политику (а я это переводил), он вдруг вскрикнул: «Что ему надо, да не хочу я за них подыхать!..» Это уже не легенда. Я Саше сочувствовал. Это же моя, а не его профессия – а я разгуливал в египетской военной форме и с русской физиономией. Однажды в спину запустили камень и попали. И в тот же день полицейский остановил поток машин, чтобы русский хабир мог перейти улицу, да еще козырнул. Ну прямо для документального пропагандистского фильма.
Как-то сидим за полночь ну и, ясное дело, отдыхаем. А на аэродроме что-то случилось. Надо срочно ехать. Везут. Выясняется, что кто-то при посадке перерубил аэродромный кабель и все потухло. Службы аэродрома спохватились и вместо погасших огней расставили керосиновые лампы. Поверить трудно – но поверьте: все обошлось.
Нас позвали на всякий случай – вдруг кто промахнется. Никто не промахнулся. Мы просто посидели в соломенных креслах и полюбовались на красивое зрелище: керосинки – и реактивные самолеты. Потом отправились доужинать.
Случавшиеся время от времени военные действия нас никак не касались. В начале сентября по телевизору мы узнали про израильские налеты. Назвали даже населенный пункт, на который они сбросили бомбы. Прикинули расстояние – оказалось, до нас полета минуты полторы. Хмыкнули и продолжили играть в карты.
Что я переводчик, официально нигде записано не было. В пропуске на базу рядом с моей фотографией было указано «летчик» – «таяр».
Пропуск с этой гордой надписью выдали после того, как однажды меня задержала охрана, не пропустив на базу. Я возвращался туда в одиночестве. Справка, удостоверяющая личность, не сработала – бумажка была маленькой и измятой. Да и вытаскивал я ее неуважительно – из заднего кармана штанов. Это вызывало подозрение.
Меня заставили выйти из уазика, подвели в одноэтажному домику охраны. Один «сторож» бросился звонить по телефону, а меня окружили человек пять охранников. Что-то объяснять солдатам было бессмысленно.
Часы показывали полдень, тени не было нигде. Обоюдное раздражение нарастало. К этому времени я насобачился бойко переругиваться на иностранном языке. Поначалу охранникам это даже нравилось. Но конфликт затягивался. Мне велели встать лицом к стене – «поставили к стенке». Раздалось щелканье затворов. Я в шутку поднял руки.
Позже в кругу друзей я рассказывал, как меня чуть не расстреляли и как страшно «стоять у стенки». На самом деле было
