Божье слово. «Не будьте привержены к истуканам! Помните, что, может быть, завтра станете смрад, гной, черви!..» [20, 371] – вразумлял он язычников, в неистовстве кидавшихся на него с кулаками, и «еле живой, в синяках, с наполовину выдранной бороденкой, но не слабеющий духом», «старательно вписывал в свой большой летописный свиток» нравы и заблуждения непросветленных сынов Перуна и Велеса, искренне прощая их «дремучесть» и «дикость»: «Веруют в стречу с попом и бесом, в чох, в сглаз и полоз, в птичий грай, ворожбу, басни бают и в гусли гудут» [20, 371]. Слова чернеца Феофана – почти дословная цитата из сочинения Кирилла Туровского (ум. до 1182) о мытарствах, отрывок из которого приводит А. Н. Афанасьев в своих «Поэтических воззрениях славян на природу», размышляя о суевериях язычников, долгие века бытовавших в недрах народного православия: «15-е мытарство – всякая ересь, иже веруютъ в стрѣчю, и в чохъ, и в полазъ, и во птичей грай, и в ворожбу» [3, 30]. Реминисценция из произведения выдающегося оратора и публициста Древней Руси, «инкрустированная» в художественную ткань романа Д. И. Еремина, делает образ старца Феофана ярким христианским просветителем, которым был знаменитый Туровский епископ, «активно участвовавший в политической и идеологической борьбе своего времени, возможно, в теологических спорах» [38, 68] и оставивший немало поучительных и полемических произведений («Притча о душе и теле», «Повесть о белоризце и о мнишестве» и др.). Чернец Феофан, срубив церковку, «стал “вразумлять языки”», «свирепство волхвов его не пугало – на то он и шел, решившись на “подвиг”» [20, 370]. Его споры с кудесниками Клычом и Жомом, от которых «не раз Феофан был бит», были не столько выяснением превосходства вер, сколько верований, причем верования славян-язычников его занимали особо. «Вспомнив “русалью неделю”, “купальский день”, “обжинки”, “похороны мух”, “колядованье”, “радуницу”, “навий день” и всякие “метища”, хороводы, “игрища” между селами, жениханья, чернец писал: “Есть у них Лада, Купала и Лель” – боги женитьбы, веселья и утешенья, якоже у эллинов Бахус…» [20, 371].
Искусный в книжной премудрости Феофан, тщательно фиксируя в своем летописном свитке обычаи и нравы «темных» язычников, пытается растолковать для потомков-христиан пантеон славянских богов, соотнося его с пантеоном древнегреческим и при этом демонстрируя свою «античную» эрудицию как знак приобщения к великому общеевропейскому источнику просвещения. Настойчиво подчеркивая в романе антично-византийский культурный археопласт древнерусской цивилизации, Д. И. Еремин всячески указывает на его специфически славянское мировоззренческие преломление / искажение. А потому неудивительно, что славянских богов Ладу, Купалу и Леля монах Феофан соотносит не с Афродитой, Гименеем и Эросом (Лада – «славянская богиня красоты, любви и бракосочетания», «она держала за руку крылатого младенца, своего сына и бога любви Леля» [13, 236–237], «он же греческий Эрос или древнеримский Амур» [13, 242]), а с Бахусом, богом «веселья и утешенья», который между тем был «богом плодоносящих сил земли» [40, 380] и покровителем брака. Истовый ревнитель христианства, чернец Феофан нисколько не питал злобы к языческим Ладе и Лелю: «он и сам в душе радовался земному, простому миру, верил в легенды и басни так же легко, как Любава» [20, 371].
Образ поэтичной Любавы, сочетающей в себе язычески светлое приятие земного, природно-стихийного мира и христиански мудрое устремление к духовно-небесному совершенству, оказывается в романе воплощением семейной гармонии и любви, на что указывает и само славянское имя героини: «Любава, Любуша – ласкательная разновидность имени Любовь, любая» [63, 127]. Своей кротостью и нравственной чистотой полюбилась она «бежанину» Мирошке, вынужденно оставившему разоренную половецким нашествием Киевскую землю и устремившемуся в далекий и свободный Суздальский край, к славному князю Юрию Долгорукому. Став дружинником князя, Мирошка ни на минуту не забывал запавшую в душу дочь кузнеца Страшко и «все время влекся к ней мыслью» [20, 253], да и сама Любава, проводив в княжеский поход милого друга, томилась в ожидании его: «сердце ее сжималось от разных предчувствий. Но девушка убеждала себя, что парень вернется. Не может он не вернуться! Уж больно мил он Любаве, а мир вокруг так ясен!» [20, 379]. И когда после мытарств и тягот ратных будней «Мирошка возвратился в поселок вместе с дружиной Ольга» [20, 439], воевавшей «с такими же смелыми, сильными, ловкими русичами», как воины Святослава, его охватила страшная тоска и обида за Русь, раздираемую княжескими усобицами: «Возле родных березок, на чистых русских полянах, близ нищих селений, у бродов на тайных дорогах, в лесах и на взгорьях – рубились свои со своими во имя прихотей князя» [20, 440]. Тогда в душе Мирошки зародился протест против братской розни и мечта о мире на всей Русской земле, – мечта, которую в своем миролюбивом сердце лелеяла его лада – Любава.
Только миролюбивое сердце и способно вместить подлинную любовь к родине и любовь к людям, ибо любовь – это свет, о котором возвещает баснословная птица Петел-кур – «птица-солнце», прославляющая мир и озаряющая мiр своими «жаркими перьями»: она
«вскинет алые крылья
И закричит:
“Ко-ко реку!
Да будет свет всему мирови!”» [20, 444].
«Птица-солнце», в славянской мифологии, по замечанию А. Н. Афанасьева, «прогоняет нечистую силу мрака и пробуждает к жизни усыпленную природу» [4, 168] – а значит, пробуждает и любовь – источник самой жизни. «Люблю я солнце!» [20, 445], – заметил Мирошка. – «Что же есть солнце?» [20, 445], – спросила возлюбленного Любава. «А солнце – ты!» [20, 446] – отвечал ей юноша: «Тобою и мир прекрасен… <…>
Солнцем тебя назову?
Но ты благодатней и жарче солнца!
Только тебя увижу – и сразу я буен,
И кроток, и радостен, и печален…
А дух мой палит любовь!» [20, 446].
Повинуясь великому чувству, озаряющему ночную тьму и наполняющему светом душу, Мирошка признался Любаве: «Я, как язычник, хочу умыкнуть тебя, лада… <…> Да, умыкнуть… и трижды пройти с тобой вокруг дерева, дабы стать мужем…» [20, 447]. Языческий обряд умыкания невесты и «окручения» ее вокруг тына (ср. у В. И. Даля «окручаться» – «жениться» [17, 669]), о котором сообщает начальная летопись (древние русичи «умыкаху жены себе» [31, 120]), фиксирующая, по замечанию В. О. Ключевского, «различные формы брака как разные степени людскости, культурности русско-славянских племен» [32, 120], тщательно воспроизводится в романе Д. И. Еремина: «Парень настойчиво протянул ее [Любаву. – И. У.] к длинной обструганной жерди, стоявшей на месте будущего двора, и смело провел вокруг дерева полных три раза…» [20, 447]. Магический круг, очерченный «троекратным прохождением брачащихся
