Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
24. Былинное слово в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм».
Тема 3. Древнерусские представления о семье и браке в романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм»: синтез христианского и языческого миропонимания
Лекционный материал
В романе Д. И. Еремина «Кремлевский холм», посвященном «началу Москвы», кроме известных героев эпохи княжеской усобицы на Руси (суздальский князь Юрий Долгорукий, черниговский князь Святослав Ольгович, московский боярин Кучка и др.), особое место занимают отнюдь не исторические персонажи, которые между тем точно выражают представления писателя о миропонимании древнерусского человека. Эти представления, воплощенные в ёмких художественных образах, были почерпнуты Д. И. Ереминым, долгие годы преподававшем теорию и историю русской литературы в вузах Кубани, Воронежа, Москвы, не только из летописей и других документальных свидетельств отдаленного времени, но и из фольклора, сокровищницы народной мудрости, в котором творчески переплавились славяно-языческие и христианские воззрения на мир. Фольклорная образно-поэтическая и мифо-суггестивная стихия пронизывает роман, обнаруживая себя и в перипетиях сюжета, и в орнаментике композиции, и в особой семантико-языковой ауре, которая точно передает атмосферу исторической и легендарной Руси одновременно. Быт и нравы Киево-Суздальского духовно-культурного ареала воссозданы писателем с поразительной достоверностью – от проникновения в сущность политико-экономических связей Руси и Византии до частной жизни князей и бояр, «послов и бежан», смердов-христиан и «темных» язычников залесского края, которых волновали одни и те же проблемы, среди них самая главная и вечная – любовь и брак.
«Всякий на свете женится, / Да не всякому женитьба удавается» [20, 284] – эти слова из былины «Женитьба Добрыни» вынесены автором в качестве эпиграфа к одной из глав романа, в которой завязываются драматические коллизии во взаимоотношениях героев, принадлежащих к разным социально-культурным слоям древнерусского общества. В сюжет романа об истории «Московского порубежья» Суздальской земли Д. И. Еремин вплетает «истории» боярина Кучки и его молодой жены Анастасии, в которую небезответно влюблен сын Юрия Долгорукого Андрей (оставшийся в памяти народа как князь Андрей Боголюбский); книжника Данилы Никитича (впоследствии заточенного в Белоозерье и прославившегося своим «Молением» под именем Даниила Заточника) и дочери Кучки Пересветы; бежанина Мирошки и дочери кузнеца Страшко Любавы. Несмотря на тщательную проработку писателем подлинно исторического материала (в том числе, касающегося личной жизни князя Юрия Долгорукого, о котором сообщаются не только факты его политической биографии, но и сугубо частной: о первой женитьбе на дочери половецкого хана Аепы своенравной и дикой степнячке, любившей «скакать на коне по чистому полю, как воин», и метко стрелять из лука, и убитой «во время охоты дикой кабанихой» [20, 286], о повторном браке с византийской царевной Еленой, обладавшей «живой тонкостью ума», предпочитавшей «шить золотом по шелкам и бархату, петь, особенно же молиться и целыми днями читать заморские книги» [20, 287]), на передний план повествования выходят судьбы вымышленных героев, обнажающих глубины своего внутреннего мира. Такими героями оказываются Мирошка и Любава, образы которых даны в развитии и которые обеспечивают фабульное единство произведения, вбирающего в себя и «идеографию» московского мифа о сотворении на «кремлевском холме» новой столицы Руси, и «археологию» быта и бытия древнерусского человека, его психологию и мирочувствие.
Особое мирочувствие русского народа было обусловлено поразительным сосуществованием в его духовно-культурном сознании на протяжении столетий языческих верований и христианского вероучения, которое «так и не смогло полностью вытеснить язычество в славянской душе и утвердиться в “чистом”, ортодоксально-догматическом виде» [10, 29]. По замечанию Н. М. Никольского, крестившие Русь греческие священники «признали реальность существования всех бесчисленных славянских богов, приравняв их к бесам, и признали святость традиционных мест и сроков старого культа, выстраивая храмы на месте прежних кумиров и капищ» [48, 25]. Д. И. Еремин, актуализируя сакральную семантику «кремлевского холма», которому историей уготовано было стать религиозно-политическим центром Руси, указывает на языческие корни московской «святыни», когда-то называвшейся «Ярилиной плешью» [20, 334]. «На самой вершине стояли грозные идолы. Жертвенный дым курился и день и ночь: здесь в те века было главное капище всей округи» [20, 334], на котором после крушения славянского кумира некий «попик из Киева» воздвиг христианскую церковь. Однако «окрещенные» люди «верили богу попов не больше, чем тайным чураньям Чура, скотьим знакам Велеса, зною лучей Ярилы, грому Перуна летом» [20, 335].
Утвердившийся на Руси религиозный синкретизм христианства и язычества прочно вошел в жизнь русского человека, определил его обычаи и нравы, в том числе и семейно-родовые традиции, в которых наиболее ярко проявился национальный феномен двоеверия. «Лесные сильные девки, по-прежнему веря в леших да бесов, охотно делались женами смердов боярских и разных крещеных людей поселка. А те, со своей стороны, целовали и по-язычески умыкали девок лесных – без попа; венчались с ними не в церкви, а за вершиной “Ярилиной плеши” или у тына да у воды – без попа; мужали, рожали детей, умирали» [20, 335]. Так древняя Москва, которая в романе Д. И. Еремина предстает еще «не селом и не крепостью, а лишь маленьким безымянным поселком с безликим названием “княжья”» [20, 246–247], оказалась не только политико-географическим перепутьем культур и цивилизаций («отсюда можно плыть куда хочешь! Неглинной и Ламой – на Волгу, оттуда “наверх”, в богатое Заволочье, или вниз – до Хвалынского моря; вниз по Москве – дорога в Рязань и к булгарам; верхней Окой – в Жиздру и Десну, на Киев. А там по Днепру – плыви за Черное море, в далекую Византию!» [20, 249]), но и религиозных традиций – язычества и христианства, «нераздельных и неслиянных». Единство «попа и арбуя», православного священника и жреца-кудесника (от «др.-русск. арбую, арбовати “отправлять языческое богослужение”» [70, I, 84]), нисколько не противоречило мировидению древнерусского человека, примирявшего в своем мифосознании веру в Бога и в богов. «И в час, когда старый чернец Феофан стучал в надтреснутый колокол у своей церковки, вохв Жом в ответ поднимал у болванов, вытесанных им из липы, белый жертвенный дым. Одни из живущих в поселке и в селах спешили в церковку, другие – бежали к Жому. А чаще – побыв у Жома, шли помолиться к старому Феофану или же, помолившись в церковке, шли поклониться болванам Жома и положить у большого белого камня скромный жертвенный дар…» [20, 335].
Смиренный монах Феофан, многие годы учившийся в Киеве «хитрому разуменью книг и письма у великого Нестора-летописца» [20, 370] и сам составлявший жития и перелагавший древние сказания, повинуясь духовному призванию – крестом вразумлять «смутных да темных», оказавшись на Суздальской земле, стал проповедовать
