нежной дружбе к вам. Елена Ламбер. Устройте так, чтобы прийти завтра к нам в 11 часов утра, мы сможем тогда поговорить наедине».
Кукушка прокуковала четверть третьего, когда Самуил Михайлович, прочитав письмо, наконец произнес:
– По-моему, Елена Артуровна тебе сватает кого-то. Только не знаю, кого – свою сестру, племянницу или, наконец, самое себя. Иначе, по-моему, нельзя понять этого письма. Конечно, тебе нужно будет завтра пойти к ним, только надо быть очень осмотрительным и испытать не только свое сердце, но и все обстоятельства, потому что ты у меня слишком завидный жених не только для Катеньки Прозоровой. Я говорю жених, потому что Елена Артуровна слишком серьезный человек, чтобы писать о романах или о каком-нибудь там сродстве душ.
– Ты как-то все слишком практически понимаешь, отец. Елена Артуровна – Божья душа, а не сваха.
– Но кому же и заботиться о браках, как не Божьим душам?
– Если бы ты был прав, я бы успокоился. Эта девушка никакого расположения ко мне не имеет. Но я думаю, что ты ошибаешься, а потому волнуюсь.
– Стоит ли волноваться по таким пустякам. К тому же никто тебя не может приневолить. Как захочешь, так и поступишь. Меня так гораздо больше беспокоит твое здоровье; я тебя эти дни не видел, и ты мне кажешься очень бледным.
– Это от твоей нелепой шторы я кажусь таким бледным.
И действительно, освещенное сквозь зеленую занавеску лицо Якова Самуиловича казалось болезненно зеленым, что особенно выделялось при его рыжих волосах, а томная поза его выражала крайнюю усталость и бесконечно равнодушие. Отец с сыном в молчании прослушали, как кукушка прокуковала три часа. Наконец младший встал.
– Я пойду, я не могу выносить твоей шторы. Ужасно устал, – сказал Яков и зевнул своим большим красным ртом.
– Ты слишком много упражняешься, мой мальчик, нужно беречь себя, – сказал старый Вейс и посмотрел на карманные часы.
Молодой человек зевнул еще раз и вышел за дверь. Самуил Михайлович поднял штору и, вынув из конторки пачку бумаг, долго их разбирал, выкладывая что-то на счетах. Солнце падало на густую шевелюру старого господина, скользило по золотому пенсне и задевало край мясистого носа. В тишине был слышен только стук костяшек да тихое мурлыканье кошки, вскочившей на подоконник.
Перестав считать, Самуил Михайлович снял пенсне и задумался, потом сказал вслух:
– Нужно мне самому что-нибудь сделать для Якова.
XV
Елена Артуровна, казалось, поджидала гостя у калитки сада, где она стояла в сером платье и в старомодной соломенной шляпе. Увидев его, она сказала:
– Я вам очень благодарна, что вы исполнили мою просьбу, – и затем молча повела его через сад и террасу к себе в комнату, где, не снимая шляпы, начала:
– Вы, конечно, догадываетесь, о чем или, скорее, о ком я хочу с вами говорить. Вы знаете, что я человек отнюдь не легкомысленный и, кроме того, очень расположена к вам. И вот, я уверяю вас, что более тонкой и сочувствующей души, чем у Кэтхен, вы не встретите. Я говорю это не потому, что она моя племянница, а потому, что я действительно ваш друг и желаю вам добра.
– Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что Екатерина Павловна меня любит?
– Я совсем не это хочу сказать, я говорю только про самое полное и тонкое сочувствие; но, может быть, это и есть любовь, или даже лучше любви.
– Но вы можете ошибаться, Елена Артуровна. Как говорится, «чужая душа потемки». Или вам сама Екатерина Павловна признавалась в своих чувствах?
– Екатерина Павловна ни в чем мне не признавалась, но у меня есть сердце и рассудок, которые позволяют мне знать то, что не говорится словами. И потом, – Елена Артуровна встала и в волнении прошлась по комнате, – не забывайте, мой друг, что у меня есть еще знание, которое вы не будете отрицать и на которое можно опираться.
– Но что, по-вашему, нужно было бы сделать, если бы ваше предположение оказалось верным?
Елена Артуровна снова опустилась в кресло, как будто она борола одолевавший ее сон. Якова Вейса, по-видимому, не особенно удивило состояние его собеседницы и ее внезапное молчание. Он даже закурил папиросу и молча смотрел, как госпожа Ламбер, вдруг покрывшись смертельной бледностью, стала подниматься всем своим телом, будто желая отделиться от кресла, в котором она сидела, и потом, почти не дыша, закрыв глаза, стала выгибаться. Наконец движения прекратились, она откинулась к спинке и, глубоко вздохнув, открыла глаза, в которых будто еще плыли какие-то полотнища туманных пелен. Знаком, без слов попросила она его дать воды и, выпив залпом целый стакан, снова опустила веки, теперь уже успокоенная.
Когда она снова открыла глаза, в них светилась несколько мутная голубизна.
Помолчав некоторое время, Яков спросил:
– Что вы видели? Было ли это что-нибудь насчет меня, насчет нашего с вами разговора или что-нибудь неожиданное?
С трудом выговаривая слова, Елена Артуровна молвила:
– Я всегда вижу Ирину. Она сидит в розовом саду и в розовой одежде. Красные птицы с золотыми хохлами слетают к ней на плечи, будто желая нашептать ей что-то. Она больше обыкновенного роста, иногда она кажется огромной. Она мне ничего не сказала, она только подняла указательный палец лежащей на коленях руки, но я поняла, что я права. По всему небу были буквы, похожие на еврейский алфавит, квадратные. Я не знаю, что было написано, но я настолько помню само начертание, что могу их написать…
Елена Артуровна взяла клочок бумаги и стала судорожно-быстро покрывать его похожими один на другой квадратами.
– Теперь вы верите тому, что я говорила?.. Если вы не будете верить, вас постигнет страшное несчастье. Вы умрете через три дня, или еще того хуже…
Яков Самуилович пожал плечами:
– Кажется, вы имели достаточно случаев убедиться в моем доверии, но я не имею никаких практических указаний, как мне следует поступать… – сказал он.
Госпожа Ламбер будто не слышала слов своего собеседника и, продолжая сидеть в кресле с опустившимся и вдруг как бы потухшим лицом, повторяла: «Через три дня… Через три дня!..»
Яков Вейс помедлил несколько; затем, видя, что хозяйка не проявляет внимания к его присутствию, вышел тихонько из комнаты, прошел на балкон и стал ждать. Собственно говоря, он сам не знал, чего он ждет здесь, на обвитом хмелем балконе, в этот прохладный ясный полдень. Ждал ли он Екатерину Павловну, уготованную ему волею Вышних Судеб, или он ждал, что вещая провидица еще присовокупит ему что-нибудь, но он сидел да сидел, пока тоненькие часы где-то в комнатах не пробили
