– Убедительно и вас прошу не беспокоиться и не стесняться, –внушительно проговорил ему старец… – Не стесняйтесь, будьте совершенно какдома. А главное, не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь все ивыходит.
– Совершенно как дома? То есть в натуральном-то виде? О,этого много, слишком много, но – с умилением принимаю! Знаете, благословенныйотец, вы меня на натуральный-то вид не вызывайте, не рискуйте… до натуральноговида я и сам не дойду. Это я, чтобы вас охранить, предупреждаю. Ну-с, а прочеевсе еще подвержено мраку неизвестности, хотя бы некоторые и желали расписатьменя. Это я по вашему адресу, Петр Александрович, говорю, а вам, святейшеесущество, вот что вам: восторг изливаю! – Он привстал и, подняв вверх руки,произнес: – Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие, – сосцыособенно! Вы меня сейчас замечанием вашим: «Не стыдиться столь самого себя,потому что от сего лишь все и выходит», – вы меня замечанием этим как бынасквозь прочкнули и внутри прочли. Именно мне все так и кажется, когда я клюдям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так вот «давайже я и в самом деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы доединого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, отстыда. От мнительности одной и буяню. Ведь если б я только был уверен, когдавхожу, что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, –Господи! какой бы я тогда был добрый человек! Учитель! – повергся он вдруг наколени, – что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? – Трудно было итеперь решить: шутит он или в самом деле в таком умилении?
Старец поднял на него глаза и с улыбкой произнес:
– Сами давно знаете, что надо делать, ума в вас довольно: непредавайтесь пьянству и словесному невоздержанию, не предавайтесь сладострастию,а особенно обожанию денег, да закройте ваши питейные дома, если не можете всех,то хоть два или три. А главное, самое главное – не лгите.
– То есть это про Дидерота, что ли?
– Нет, не то что про Дидерота. Главное, самому себе нелгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит,что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит внеуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы,не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям идоходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям исебе самому. Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может. Ведь обидетьсяиногда очень приятно, не так ли? И ведь знает человек, что никто не обидел его,а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобыкартину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, – знает самэто, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большогоудовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной… Да встаньте же, сядьте,прошу вас очень, ведь все это тоже ложные жесты…
– Блаженный человек! Дайте ручку поцеловать, – подскочилФедор Павлович и быстро чмокнул старца в худенькую его руку. – Именно, именноприятно обидеться. Это вы так хорошо сказали, что я и не слыхал еще. Именно,именно я-то всю жизнь и обижался до приятности, для эстетики обижался, ибо нетокмо приятно, но и красиво иной раз обиженным быть; – вот что вы забыли,великий старец: красиво! Это я в книжку запишу! А лгал я, лгал, решительно всюжизнь мою, на всяк день и час. Воистину ложь есмь и отец лжи! Впрочем, кажется,не отец лжи, это я все в текстах сбиваюсь, ну хоть сын лжи, и того будетдовольно. Только… ангел вы мой… про Дидерота иногда можно! Дидерот не повредит,а вот иное словцо повредит. Старец великий, кстати, вот было забыл, а ведь таки положил, еще с третьего года, здесь справиться, именно заехать сюда инастоятельно разузнать и спросить: не прикажите только Петру Александровичупрерывать. Вот что спрошу: справедливо ли, отец великий, то, что в Четьи-Минеиповествуется где-то о каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру, икогда отрубили ему под конец голову, то он встал, поднял свою голову и «любезноее лобызаше», и долго шел, неся ее в руках, и «любезно ее лобызаше».Справедливо это или нет, отцы честные?
– Нет, несправедливо, – сказал старец.
– Ничего подобного во всех Четьих-Минеях не существует. Прокакого это святого, вы говорите, так написано? – спросил иеромонах, отецбиблиотекарь.
– Сам не знаю про какого. Не знаю и не ведаю. Введен вобман, говорили. Слышал, и знаете кто рассказал? А вот Петр АлександровичМиусов, вот что за Дидерота сейчас рассердился, вот он-то и рассказал.
– Никогда я вам этого не рассказывал, я с вами и не говорюникогда вовсе.
– Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали вкомпании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому иупомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович.Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с техпор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падениябыли причиной! Это уж не Дидерот-с!
Федор Павлович патетически разгорячился, хотя и совершенноясно было уже всем, что он опять представляется. Но Миусов все-таки был больноуязвлен.
– Какой вздор, и все это вздор, – бормотал он. – Ядействительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самомуговорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас вЧетьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специальноизучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да ине стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
– Да, вот вы тогда обедали, а я вот веру-то и потерял! –поддразнивал Федор Павлович.
– Какое мне дело до вашей веры! – крикнул было Миусов, новдруг сдержал себя, с презрением проговорив: – Вы буквально мараете все, к чемуни прикоснетесь.
Старец вдруг поднялся с места:
– Простите, господа, что оставляю вас пока на несколько лишьминут, – проговорил он, обращаясь ко всем посетителям, – но меня ждут ещераньше вашего прибывшие. А вы все-таки не лгите, – прибавил он, обратившись кФедору Павловичу с веселым лицом.
Он пошел из кельи, Алеша и послушник бросились, чтобы свестиего с лестницы. Алеша задыхался, он рад был уйти, но рад был и тому, что старецне обижен и весел. Старец направился к галерее, чтобы благословить ожидавшихего. Но Федор Павлович все-таки остановил его в дверях кельи.
– Блаженнейший человек! – вскричал он с чувством, –позвольте мне еще раз вашу ручку облобызать! Нет, с вами еще можно говорить,можно жить! Вы думаете, что я всегда так лгу и шутов изображаю? Знайте же, чтоэто я все время нарочно, чтобы вас испробовать, так представлялся. Это я всевремя вас ощупывал, можно ли с вами жить? Моему-то смирению есть ли при вашейгордости место? Лист вам похвальный выдаю: можно с вами жить! А теперь молчу,на все время умолкаю. Сяду в кресло и замолчу. Теперь вам, Петр Александрович,говорить, вы теперь самый главный человек остались… на десять минут.
