– Но ведь вы по крайней мере не король, – пробормотал, сразуне удержавшись, Миусов.
– Да, это так, не король. И представьте, Петр Александрович,ведь это я и сам знал, ей-богу! И вот всегда-то я так некстати скажу! Вашепреподобие! – воскликнул он с каким-то мгновенным пафосом. – Вы видите предсобою шута, шута воистину! Так и рекомендуюсь. Старая привычка, увы! А чтонекстати иногда вру, так это даже с намерением, с намерением рассмешить иприятным быть. Надобно же быть приятным, не правда ли? Приезжаю лет семь назадв один городишко, были там делишки, а я кой с какими купчишками завязал былокомпаньишку. Идем к исправнику, потому что его надо было кой о чем попросить иоткушать к нам позвать. Выходит исправник, высокий, толстый, белокурый иугрюмый человек, – самые опасные в таких случаях субъекты: печень у них,печень. Я к нему прямо, и знаете, с развязностию светского человека: «Господинисправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» – «Каким это,говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело,стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, таккак господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужнодля гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонноведь разъяснил и сравнил, не правда ли? «Извините, говорит, я исправник икаламбуров из звания моего строить не позволю». Повернулся и уходит. Я за ним,кричу: «Да, да, вы исправник, а не Направник!» – «Нет, говорит, уж кольсказано, так, значит, я Направник». И представьте, ведь дело-то нашерасстроилось! И все-то я так, всегда-то я так. Непременно-то я своею желюбезностью себе наврежу! Раз, много лет уже тому назад, говорю одномувлиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», – в смысле то естьчести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы еещекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю,щекотал-с» – ну тут он меня и пощекотал… Только давно уж это произошло, так чтоуж не стыдно и рассказать; вечно-то я так себе наврежу!
– Вы это и теперь делаете, – с отвращением пробормоталМиусов.
Старец молча разглядывал того и другого.
– Будто! Представьте, ведь я и это знал, Петр Александрович,и даже, знаете, предчувствовал, что делаю, только что стал говорить, и даже,знаете, предчувствовал, что вы мне первый это и заметите. В эти секунды, когдавижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижнимдеснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще сюности, как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал. Я шуткоренной, с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый; не спорю, что идух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра,поважнее-то другую бы квартиру выбрал, только не вашу, Петр Александрович, и выведь квартира неважная. Но зато я верую, в Бога верую. Я только в последнеевремя усумнился, но зато теперь сижу и жду великих словес. Я, ваше преподобие,как философ Дидерот. Известно ли вам, святейший отец, как Дидерот-философявился к митрополиту Платону при императрице Екатерине. Входит и прямо сразу:«Нет Бога». На что великий святитель подымает перст и отвечает: «Рече безумец всердце своем несть Бог!» Тот как был, так и в ноги: «Верую, кричит, и крещеньепринимаю». Так его и окрестили тут же. Княгиня Дашкова была восприемницей, аПотемкин крестным отцом…
– Федор Павлович, это несносно! Ведь вы сами знаете, что выврете и что этот глупый анекдот неправда, к чему вы ломаетесь? – дрожащимголосом проговорил, совершенно уже не сдерживая себя, Миусов.
– Всю жизнь предчувствовал, что неправда! – с увлечениемвоскликнул Федор Павлович. – Я вам, господа, зато всю правду скажу: старецвеликий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил,вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову неприходило. Для пикантности присочинил. Для того и ломаюсь, Петр Александрович,чтобы милее быть. А впрочем, и сам не знаю иногда для чего. А что до Дидерота,так я этого «рече безумца» раз двадцать от здешних же помещиков еще в молодыхлетах моих слышал, как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, МаврыФоминишны тоже, между прочим, слышал. Все-то они до сих пор уверены, чтобезбожник Дидерот к митрополиту Платону спорить о Боге приходил…
Миусов встал, не только потеряв терпение, но даже как бызабывшись. Он был в бешенстве и сознавал, что от этого сам смешон.Действительно, в келье происходило нечто совсем невозможное. В этой самойкелье, может быть уже сорок или пятьдесят лет, еще при прежних старцах,собирались посетители, всегда с глубочайшим благоговением, не иначе. Все почтидопускаемые, входя в келью, понимали, что им оказывают тем великую милость.Многие повергались на колени и не вставали с колен во все время посещения.Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые извольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу,входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшуюобязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во всевремя свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь имилость с одной стороны, а с другой – покаяние и жажда разрешить какой-нибудьтрудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца. Так чтовдруг такое шутовство, которое обнаружил Федор Павлович, непочтительное кместу, в котором он находился, произвело в свидетелях, по крайней мере внекоторых из них, недоумение и удивление. Иеромонахи, впрочем нисколько неизменившие своих физиономий, с серьезным вниманием следили, что скажет старец,но, кажется, готовились уже встать, как Миусов. Алеша готов был заплакать истоял, понурив голову. Всего страннее казалось ему то, что брат его, ИванФедорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такоевлияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно насвоем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательнымлюбопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тутпосторонний человек. На Ракитина (семинариста), тоже Алеше очень знакомого ипочти близкого, Алеша и взглянуть не мог: он знал его мысли (хотя знал их одинАлеша во всем монастыре).
– Простите меня… – начал Миусов, обращаясь к старцу, – чтоя, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка мояв том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении стольпочтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придетсяпросить извинения именно за то, что с ним входишь…
Петр Александрович не договорил и, совсем сконфузившись,хотел было уже выйти из комнаты.
– Не беспокойтесь, прошу вас, – привстал вдруг с своегоместа на свои хилые ноги старец и, взяв за обе руки Петра Александровича,усадил его опять в кресла. – Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу васбыть моим гостем, – и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.
– Великий старец, изреките, оскорбляю я вас моею живостьюили нет? – вскричал вдруг Федор Павлович, схватившись обеими руками за ручкикресел и как бы готовясь из них выпрыгнуть сообразно с ответом.
