class="p1">– А чем вам фашисты-то не угодили? Мы вроде как до недавнего времени были союзниками, на одной стороне вступили в войну. Польшу вместе раздербанили, или я что-то путаю?
– Отвечай на мой вопрос: чем, по-твоему, теперь эти Топфы там заняты?
– Если сейчас немцы начинают решать еврейский вопрос, а сложно придумать время более подходящее, думаю, что на печи, которые производит «Топф и сыновья», имеется большой спрос…
– Почему?
– Потому что сжигание тел умерших противоречит традициям иудаизма. Считается, что кремированные евреи не смогут восстать из могил по призыву бога. Вряд ли фашисты устоят перед таким соблазном насолить жидам…
– Нестеренко! Я тебе серьезный вопрос задаю!
– Ну а если серьезно… Не мне вам рассказывать, что крематорий – вещь чрезвычайно практичная. Не ссыпай я каждую ночь пепел расстрелянных в яму – сколько бы кладбищ вам понадобилось бы, а? Если допустить, что Германия поступает с врагами нации так же, как и мы, без работы «Топф и сыновья» точно не сидят.[2]
– Хорошо, с немцами понятно, но почему все-таки именно тебя, бывшего белогвардейца, летчика, назначили первым директором Московского крематория?
– Говорю же, потому что я знал языки, к тому же к этому времени уже был немного знаком с кремационным делом.
– Откуда?
– Много читал об этом.
– С чего вдруг такой интерес?
– Когда я жил в Париже, комната моя находилась рядом с кладбищем. В свободное время, особенно в выходные дни, от нечего делать я любил наблюдать за тем, как работает местный крематорий.
– Просто так? По собственной воле?
– Именно.
– Но это ведь неправда, Нестеренко!
– Чистая правда, гражданин начальник…
Я не вру. Как ты знаешь, милая, в Париже я оказался уже после эвакуации из Крыма, концентрационного лагеря в Галлиполи и безрезультатных попыток начать новую жизнь в Варшаве и в Софии. 34-летний мужчина, переживший ранение и революцию, Гражданскую войну и авиапроисшествие, долгое время я не мог найти работу. Как когда-то в Турции, я был вынужден скитаться по городу и соглашаться на все, что только подвернется. Тяжелые смены на заводах «Ситроена» и «Рено» казались подарком, предложение работать таксистом – величайшей из удач. О подобной работе можно только мечтать, ведь теперь я мог снимать крохотную комнату, единственное окно которой выходило на крематорий. Каждое утро, перед тем как лечь спать, бывший русский офицер, я заваривал себе чай и, очищая яйцо, смотрел на кладбище. Это был не самый живописный, как ты помнишь, но все же умиротворяющий зольный вид. Забираясь в кровать, еще не представляя даже, что однажды мы окажемся в ней вместе, я понимал, что в этот самый момент парижский крематорий начинает новый день, превращая человеческие беды в пепел.
– Ладно, допустим. К Парижу и общению с иностранцами мы еще вернемся. Продолжай показывать, что было после госпиталя.
– После врачебной комиссии я побывал дома. Затем был направлен в Военную воздухоплавательную школу, которую окончил в конце января 1916 года. Далее, к радости отца, вновь был отправлен на фронт.
– Куда именно?
– В 21-ю воздухоплавательную роту под Барановичи.
– Сколько пробыл там?
– Месяца два-три…
– А потом?
– А потом я стал командиром отряда при 3-м Кавказском армейском корпусе…
– Сколько прослужил в этой должности?
– В этой должности я служил до конца апреля 1917 года, и в этом же году командованием авиации был направлен в город Гатчину, в военную авиационную школу на учебу. Школу окончил в конце 1917-го, приблизительно в октябре месяце…
– Почему ты решил летать?
– Да как-то буквально за пару лет понял, что хочется быть подальше от земли…
– Хохмишь все… Ладно, и чем ты там занимался, в этой самой Гатчине?
– Занимался тем, чтобы учебно-летное дело не ослаблялось…
– Это как понимать?
– Поддерживал дисциплину и боевой дух…
– Поддерживал дисциплину?! Боевой дух?! Ты, очевидно, выполнял роль приспешника правительства Керенского и проводил ревностную активную работу среди солдатских масс, верно, Нестеренко?!
– Да какую ревностную работу?! Вы хоть представляете себе, с каким контингентом мне приходилось работать? Я считал, что лиц, пригодных к летной службе, надо было доучивать, так как в среде допущенных к полетам были унтер-офицеры, механики и мотористы, которые при царском правительстве к обучению в авиационных школах не допускались…
– Следовательно, ты являлся лицом из привилегированной среды, которая ранее допускалась, правильно, Нестеренко?!
– Выходит, что так…
– Вот и твой первый прокольчик, Петр Ильич! Вот я тебя и подловил! Говорил ты, говорил, болтал-болтал да проговорился! Иногда нужно дать преступнику немного времени, чтобы наследить, верно? Объясни-ка мне, как такое могло случиться? Как же так получилось, что тебя в авиационную школу допустили? Кто же ты тогда по социальному происхождению, если, в отличие от других, допускался?
– По социальному происхождению я…
– Ну?!
– Дворянин…
– Вот оно как?! Могильщик-дворянин! Нестеренко, а почему же раньше об этом не рассказывал?
– Так ведь меня об этом и не спрашивали…
– Серьезно?! Всё запирательством занимаешься?! Вот, взгляни, за твоей подписью… На допросе от 24 июня в Москве ты показал, что отец твой по социальному происхождению является железнодорожным служащим. Сегодня же ты вдруг заявляешь, что происходишь из семьи дворян. Чем объяснить такого рода противоречивость в твоих показаниях, а?
– Я тогда забыл…
– Как это забыл?
– Вследствие сильной болезни – головной боли, я не добавил тогда на допросе, что отец мой был дорожный мастер из дворян…
– Нестеренко, тебе самому это не надоело, а? Мне вот сегодня уже да…
– А разве вы, товарищ следователь, никогда ничего не забываете?
– Никогда, Нестеренко, никогда!
– Везет вам…
– Продолжай показывать и постарайся больше ничего не забывать! Где тебя застала Октябрьская революция?
– Октябрьская революция, гражданин начальник, застала меня в названной школе в Гатчине, где я числился пилотом на тренировочных полетах. 25-го числа того месяца к нам пришел кронштадтский отряд матросов, главным образом с броненосца «Петропавловск». По предложению Гатчинского горсовета меня назначили начальником гарнизона.
– Сколько ты пробыл в этой должности?
– В этой должности я находился до 19 декабря 1917 года – то есть до момента отъезда филиала Гатчинской школы на Харьковский аэродром…
– А почему вы уехали в Харьков?
– Потому что хотелось еще немного пожить, гражданин начальник…
– А чего же ты опасался?
– Матросов…
– Показывай подробнее, чтобы я все четко понимал!
– 25 октября 1917 года, около 10 часов утра, в здание Петроградского государственного банка явилась полурота запасного гвардейского полка с представителем новой власти Совета Народных Комиссаров – комиссаром Ланге. С их приходом стало очевидно, что большевики пришли брать власть. В тот день я решил побродить по улицам Петрограда и прощупать атмосферу. Невский был наводнен патрулями из матросов, везде стояли заставы, не пропускающие никого ни к Главному штабу, ни к Зимнему дворцу.
– Дальше!
– На следующий день, 26 октября, проходя по улицам, я встретил матросские отряды и броневые машины. У Зимнего дворца
