было больше известно как «Парикон», потому что находилось между парикмахерской и кондитерской. Там, в «Париконе», сидел ее жених, Карл Маус, и возможно даже, что в эту самую минуту у него был угрюмый вид – ведь посыльный мальчишка принес ему сообщение, что его невеста не сможет с ним сегодня встретиться. И, конечно же, настроение Карла не улучшилось от того, что за эту плохую новость ему пришлось заплатить цену пивной кружки.
«Таков прейскурант, понимать нужно!» – заявил мальчишка. Но это также означало, что за свои старания он был вознагражден дважды – ибо она, со своей стороны, заплатила ему поцелуем в щеку. Конечно же, сейчас он еще ужасно несуразный, такой кудлатый и прыщавый, но что-то из него в конце концов выйдет. Одному Богу было известно, во что оценивалось мальчишки-но состояние в эквиваленте пивных кружек: все праздничные дни носился он с поручениями для каждого встречного-поперечного, вплоть до собак и кошек, и неважно, что это была за работа, – все платили по его прейскуранту. Все, кроме Мари-Софи.
Карл однажды не на шутку разозлился, увидев, как она чмокнула мальчишку за то, что тот гладил столовые салфетки. Это случилось незадолго до Рождества, и ей хотелось освободиться пораньше, чтобы успеть пройтись по магазинам со своим ненаглядным Карлом: они собирались купить друг другу подарки.
«Как ты можешь целовать этого урода?» – спросил Карл, когда они уселись на лавочку в зоопарке. Так называла это место городская управа, потому что там в загонах содержалось несколько животных с близлежащих ферм, которые позволяли детворе кормить себя крапивой и мелкими камешками.
Мари-Софи ответила Карлу, что непременно прибегнет к ласкам, чтобы воодушевлять его самого заниматься домашними делами, когда эта война наконец закончится и они… да… если они…
– И тогда я поцеловала его, бордового от смущения, на виду у ребятишек, катавшихся по замерзшему утиному пруду. После этого он никогда не вспоминал о моих нежностях с мальчишкой.
Мари-Софи перевела грустный взгляд на тоненький лучик, что сочился сквозь смотровой глазок в стене потайной комнаты и трепыхался на закрытых веках бедолаги. Тот морщился, тщетно пытаясь отстраниться от света. Она развязала белую ленточку, скреплявшую ее волосы в хвост, подошла к глазку и посмотрела в него: яркий свет резанул привыкший к полумраку глаз, зрачок внутри голубой радужки сжался, и в уголке глаза взбухла слеза. Смахнув ее, Мари-Софи заткнула отверстие ленточкой и повернулась к бедолаге:
– Но война все не заканчивается… Мы с Карлом все так же сидим в парке, когда у меня бывают выходные, хотя животных оттуда однажды ночью украли и наверняка съели… Сейчас там уже нет никакого зверья, только вороны на деревьях перебраниваются да мы с Карлом торчим, и никому теперь не придет в голову называть это место зоопарком».
«Ну вот, опять она начала о грустном…»
«Это просто времена такие…»
«Обними меня…»
«Хорошо…»
* * *
«У Мари-Софи аж в глазах потемнело: после рассказа о печальной судьбе зоопарка она ощутила себя такой несчастной, что к горлу подкатил ком размером с двенадцатинедельный плод, который, казалось, вот-вот ее задушит. Боль растеклась по каждому нерву, обострив до предела все ее чувства: огонек на огарке свечи отбрасывал по каморке нестерпимо-яркий свет, запах зеленого мыла, исходящий от спящего человека, накатил на нее, как ураган».
«И все из-за этих зверей в зоопарке?»
«Нет, просто их исчезновение заставило ее признать, что она старалась не замечать охватившей мир войны. С головой уходя в повседневные дела и не отклоняясь от привычной рутины по выходным, она сумела сохранить свой мирок таким, каким он был прежде. И, поскольку все, кого она знала, поступали так же, то лишь когда она описала атмосферу в городке моему отцу, к ней пришло осознание, что война – это не только известия о доблестных победах в землях народов низших рас, недостаточно вежливых по отношению к ее соотечественникам, но что эта война также пагубно сказалась на привычной ей кюкенштадтской действительности».
«Ты хочешь сказать, что человек не в состоянии осознать свой удел, пока не опишет его словами и не даст ему название?»
«Да, именно так! Даже Адам и Ева наслаждались своими первыми годами жизни после изгнания из Рая, потому что не понимали, в чем именно заключалось наказание за украденное яблоко. Потребовался юнец Каин, чтобы открыть им глаза на то, что человечество утратило бессмертие. И это неприятное открытие породило новое слово: смерть.
* * *
Легкий стук в дверь выдернул Мари-Софи из горестных размышлений. Перед входом в каморку стояла повариха – с пышащей паром стряпней на подносе и таинственным выражением на лице:
– А вот и я…
Она подмигнула Мари-Софи, но, когда девушка уже собралась принять протянутый ей поднос, повариха еще крепче в него вцепилась и с любопытством вытянула шею:
– А внутрь что, не пригласишь?
Шустро протиснувшись из каморки в комнату номер двадцать три, Мари-Софи захлопнула за собой дверь. Повариха отпрянула от неожиданности и удивленно вытаращилась.
– Ну и ну! – возмущенно фыркнула она, воинственно вытолкнув вперед пышную грудь. – Мне хозяевами этой гостиницы вверено доставить новому гостю обед, а ты вход закрываешь? Когда мне поручают кому-нибудь что-нибудь принести, в данном случае горячий обед: суп, хлеб и вареную капусту с сардельками, то я, как и подобает, ставлю на стол поднос и вежливым тоном, который присущ мне после долгих лет работы в сфере питания и обслуживания, спрашиваю клиента, не желает ли он или она чего-либо еще, после чего и ухожу. И ничто другое на этот раз в мои намерения не входило!
Закатив к потолку глаза и отпустив один край подноса, повариха освободившейся рукой хлопнула себя по лбу и воскликнула:
– И чем я это заслужила?!
Мари-Софи, подскочив к поварихе, подхватила отпущенную сторону подноса, чтобы тарелки с едой не съехали на пол. Ей нужно было как-то умаслить матрону, чтобы та не ринулась прямиком к хозяину и не выплеснула на него историю своей жизни, которая уже изрядно всем надоела и неизменно начиналась словами: «Мне еще и трех лет не исполнилось, когда я испекла свой первый хлеб, до этого мне доверяли лишь месить тесто…» – а заканчивалась так: «…и когда меня в Байройте выгнали с работы за то, что я переспала с исландским тенором Гардаром Хоульмом… Сказала я: переспала?.. Нет, это они так сказали, когда в дело уже вмешался сам Зигфрид – брехун и клеветник! Тогда я и поклялась себе, что никому отныне не позволю вытирать об
