пять, не больше, в которых бабки доживают. Сама я поступила. Никто не помогал. Только на дорогу и на первое время все скинулись – гордостью я тогда для всех была. «Хоть кто-то из наших в «свет» вырвался». А мне того, что собрали, только и хватило – на одно жёлтое платье в горох. В ГУМе как увидела, так и купила сразу. Одно оно висело и размер как раз мой – дюймовичьий. Дорого, страсть! Но не купить я его не могла – хотела ему понравится. Как же красиво всё это мне казалось, как в кино – первое свидание и он меня пригласил в театр, в котором я в жизни никогда не была, – Вера Павловна замолчала, как будто рассматривала внутри себя поблеклую фотокарточку, такой был у неё взгляд. Хорошо рассмотрев все мелкие детали старого фото, продолжила, – На три года меня старше. Он-то москвич был настоящий. Замоскворецкий. Прадед у Елисеева в приказчиках служил. Дед – у самого Калинина секретарил. Папа – ректор института. Голубая кровь. Но, наверное, он единственный из новых знакомцев, кто ни разу не подшутил над моим новгородским говором, пока мой язык не перековался на столичный лад. Высокий. Чернявый. Причёсочка на пробор. Носик графский. Красииивый. Брючки, лодочки лакированные блестят и рукава рубашки, даже, как у Михалкова из «Я иду шагаю по Москве» всегда по локоть закатаны. Да и имя такое же, как у Никинты в кино – Коля. В тот день, когда от Курской к театру, за руки взявшись, бежали – тоже совпадение – дождь шёл. Тот самый – «нормальный летний дождь». Сколько же в тот вечер я слёз пролила! До этого никогда так плакала, точно. «Берег» по Юрию Бондареву мы смотрели. Первый мой в жизни спектакль. До сих пор помню – лейтенант Вадим и немка Эмма. Несколько дней запретного счастья, расставание и нежданная встреча спустя много лет. Почти точно так, как у нас с Колей. В пятнадцатом году, в октябре, мы снова встретились. Что до этого года было, уж простите, пропущу. Я никак не должна была узнать его – до такой степени мы изменились за эту гору лет. Но узнала. Не знаю … По глазам что ли. Мне лишь нужно было одно подтверждение, и я прождала минут сорок, прежде чем в его руке не появилась ручка. В надежде и одновременно в страхе. «Если это не Он, уйду и всё. Если – Он …тогда не знаю что. Совсем». В соседних «окнах» мы обслуживались. Я для Тверского филиала счёт открывала. Он (или не Он) не знаю, что там в тот день в ВТБ оформлял. Стопка скучных бумажек и на каждой нужно подписаться. Этого-то я и ждала. «Ну же! Коля – не Коля – Коля – Не коля … Бери же её скорее». И он взял. Подпись поставил левой рукой. Коля! Коленька. Это был Он. Лысоватый мужчина уже за пятьдесят, седина в щетине почти победила природный цвет волоса, пузико, чёрные джинсы и бардовая водолазка, на ногах осенние ботинки из нубука (совсем не блестят), молодёжный кожаный рюкзак – очень дурацкий. Вот кого должна была я по идее увидеть. Но передо мной стоял тот самый двадцатилетний Коля. Я даже видела, как скатываются по его лицу капли того самого летнего дождя, – снова пауза – наверное другая старая пожелтевшая фотокарточка появилась перед глазами Веры Павловны, – Точно говорят – стрела в одно болото дважды не падает. Та же сказка снова не повторится. А мы-то размечтались два старых идиота. Может тогда нужно было и жёлтое платье в горох надеть? Не знаю. Ну конечно же нам захотелось воссоздать наше первое свидание. Наивность, помноженная на глупость. До Курской доехали, как и в семьдесят восьмом, на метро. Дождя не было, а вот ветер был такой холодный, что опять бежали, как и тогда. Только теперь, как оказалось, не до театра, а до центра. Именно так светилось на фасаде. И ещё три большие загогулины в фамилии Гоголя. Прежней вывески уже не было. В центр чего мы попали, потом только поняли. Не слезинки я в тот вечер не проронила, а вот краснеть пришлось все два с половиной часа, что продолжалось это говнище. Извините, – Вера Павловна постучала себе по губам, – безобразие. Неужели для того, чтобы донести идею мне в мозг, нужно передо мной – больше двух часов! – трясти маленькими яйцами и сиськами? Разве я такая тупая? Или это идея такая особая? Мудак какой-то, ещё раз простите, в платье и на каблуках, а вместо той самой немки Эммы – чудо-юдо в кепке и пластмассовом панцире. И ещё – кастрированный Гамлет в лифчике. А рядом, на соседнем сиденье, Коля. Куда уж там было при таком дурдоме вслушиваться в тексты, а они ведь всё-таки что-то лепетали и пели на сцене. У меня была большая надежда на антракт. Но, как оказалось, он не был предусмотрен. Наверное, чтобы никто не сбежал из зрителей. А мы-то ведь, правда наивные старички, когда в спешке билеты покупали, подумали, что спектакль снова о войне и любви. Название-то какое – «Машина Мюллер». Ну с чем ещё могли мы его ассоциировать – почти ровесники Штирлица: Берлин, разведчик, расставание, надежда, боль, подвиг, победа. А получили говно на палочке. Вот и вся сказка. С голым концом. Конечно, мы с Колей в тот вечер не сразу разбежались. Ужин ещё был на Варварке. А вот как раз после ужина и разбежались. Уже навсегда, – Вера Павловна снова взяла паузу. Задумалась. Все тоже молчали, – Сколько прошло? Семь? Да, семь лет я уже не была после того позора в театре, а тут вот самой скоморошничать. Придётся. Зиночка, я тебя прошу, будешь пьесу писать, обойдись пожалуйста без этой современщины. Я ведь теперь совсем неприглядно без одежды смотреться буду. Уж лучше забронирую за собой роль Бабы Яги.
– А вот теперь, мне кажется, что нами должна быть поставлена обязательно трагедия. Пусть Пузырь обрыдается, – первым произнёс после монолога Веры Павловны Герман и демонстративно печально стёр указательным пальцем воображаемые слезинки – сначала под одним глазом, потом под другим.
Сначала пробили кремлёвские куранты. Да так громко, что все вздрогнули. Следом прогремел гром и тут же запел совсем молодой Никитка Михалков:
«Бывает всё на свете хорошо,
В чём дело, не поймёшь,
А просто летний дождь прошёл …»
Лёшка ещё в середине неожиданно пронзительного (зная её немногословность и личную замкнутость) откровения Веры Павловны законектил
