и мы просто паслись рядом с родителями на свободном воздухе Германии. Ну и конечно, получали за это восхитительные сосалки на пластиковых палочках, мороженое (у нас сейчас творожные сырки так заворачивают), жвачку, так что дело того стоило. А еще можно было поглазеть на коробки с солдатиками (а также индейцами и ковбойцами), даже в руки взять – они там в открытом доступе лежали (дикие люди!). Если повезет и родительское настроение будет в плюсе, то можно даже поканючить и выпросить одного-двух резиновых человечков – тогда вообще праздник! Но придется подождать настроения и удобного момента – это мы уже и тогда понимали. Свое счастье нужно взрастить, подкараулить, прикормить и не спугнуть.
И вот я гуляю за маминой юбкой, выжидаю подходящий момент, смакую сосалку, кручу головой по сторонам и вдруг понимаю – а ведь я остался один! Мамы нет нигде, а я стою, маленький, ниже всех вокруг, посреди магазина, в котором никто, вообще никто не говорит по-русски! И тут-то накатило осознание – я пропал… И даже заорать не смог, потому что грудь сдавило. А слез вдруг оказалось так много, что они, хлынув поначалу безудержным потоком, вдруг остановились. Меня сковало ужасом! Я не знал, что делать.
Я пропал.
Я стал испуганной тенью и бледным воспоминанием о жизни, я простился со всем, что у меня было, даже неприятным, потому что представить не мог, как буду жить в этой незнакомой стране без знакомых людей и любимых родителей. Я замер в межжизнии, в остановленности, в холодном аду, который вдруг проник в мое маленькое тельце и парализовал меня.
Я пропал.
Пристроившись к какому-то взрослому (немцу, чужому, но в тот момент мне было все равно), который навалился всем телом и открыл непреодолимую стеклянную дверь супермаркета, я оказался снаружи. Прохладно. А ведь мне теперь придется жить на улице (в этом у меня сомнений не было). Вот как они могли?! Кто они? Да все они!
Я пропал.
Я стоял и всем-всем внутри себя ощущал, что жизни больше нет, что она кончается прямо у меня на глазах и никакого «дальше» уже не будет, и то, что сейчас я вижу, – это всё! Потому что раз мама пропала, то я абсолютно точно пропал.
Вечность прошла в этом ощущении? Или секунд тридцать, как утверждала мама потом?
Я так и не закричал еще к тому моменту, когда она с пакетами боком протиснулась в ту же самую стеклянную дверь и как ни в чем не бывало сказала: «О, ты уже сам вышел! Ну что, пойдем?» И мы пошли. Я держал ее за юбку, как мамонтенок из мультфильма, чтобы она снова не потерялась. Проглотив и подавив в себе и крик, и слезы, и страшную гримасу ужаса. «Пойдем…»
Когда я много лет спустя пытался рассказать маме о том ужасном случае, она его вспомнила (не так уж часто случались вылазки «в Германию», по пальцам пересчитать). «Да что ты, милый! Я же тебя ни на секунду не теряла из виду. Просто на кассе была и, пока расплачивалась, все время на тебя смотрела… Ни на секунду глаз не отвела!»
Может, и с Богом у нас так: смотрит он на нас не отрываясь, даже когда мы думаем, что с нами происходит Самое Страшное в Жизни. Наверное, так. Но лучше бы и самому тоже не терять из виду – ни маму, ни Бога.
Личный герой моего детства
В детстве я картавил. Не выговаривал очень важную и нужную букву – Р. «Как палкой по забору», – поддразнивал меня папа. И вот, чтобы хоть как-то исправить эту мою особенность, он придумал героя, истории про которого рассказывал мне перед сном почти каждую ночь. Известно только звучание его имени, а как оно пишется, не знает никто: не приходилось как-то писать до этого самого момента. Нари Барибу, Нарибарибу, Нари Ба-Рибу – такой у меня был личный сказочный герой дописьменной эпохи.
Что о нем известно? Историй было много. Каждую ночь к его бытописанию что-то добавлялось, но уцелели сущие крупицы, как черепки от очень древней цивилизации… Например, сказание о том, что он не любил мыться. Эта его черта была явно скопирована с меня и тиражирована в воспитательных целях. На домашних посиделках, когда на определенной стадии праздника разговоры обращались к детям, папа любил рассказывать, как однажды, стоя на пороге ванной и дрожа от одной мысли о том, что сейчас нужно залезть в нее, чугунную (горячую воду надо было греть специально, а это процесс долгий, поэтому на скорую руку детей – меня – ополаскивали тем, что было в чане, то есть очень холодной водой), я жалостно вопрошал: «Папа, а телу мыть будешь?» Экзекуцию над черными от грязи ногами (еще бы – целый день носился в сандалиях где попало и, скорее всего, по упоминавшимся уже угольным кучам в том числе) еще можно было вытерпеть, но вот подставлять, пусть на краткий миг, под ледяную воду другие, нежнейшие, части тела – это уже пытка изощренная, это просто античеловечно, ООН категорически против. Вот и Нарибарибу ненавидел мытье. А поскольку у него даже сандалий не было, перед сном он садился на свою кровать, с наслаждением, наверное, потягивался и обстукивал одну ногу о другую, чтобы корка грязи отвалилась и песок на простынях не хрустел. Мне было интересно, как у него получалось отстукивать все? А если что-то оставалось? А если грязь застревала между пальцами? Ее же оттуда довольно сложно достать даже руками, как же тогда? А не было ли у него крошек засохшей грязи в постели, от них же все тело чешется! И так далее.
Но, боюсь, больше оригинальных историй не сохранилось. Знаю, что жил он в лесу. Жил один, без родителей. Он был старше меня, но не сильно, – это точно. Чем себя обеспечивал, непонятно, но не голодал и был счастлив. Жил сытой спокойной жизнью на природе, ни в чем не нуждаясь и ни о чем не тревожась. Но связных запомнившихся историй больше нет.
И вот годы спустя я обратился к этому герою своего детства, когда потребовалось укладывать уже собственных детей, и кое-кто из них потребовал рассказать ему историю. Среди моих никто не картавил, но мне вдруг очень захотелось и им подарить идиллию мира моего героя. И тогда на протяжении многих ночей двойник Нарибарибу начал обрастать подробностями быта, приключениями, подвигами, новыми друзьями, такими, как Котенок и Тигренок, Бдум с Луны, Зайчик (друг Бдума, эмигрант с Земли), Дракон, Волк (ему всегда доставалось), Хрюкатавр и, конечно же, великий и прекрасный Гмырц… Так Нарибарибу получил вторую жизнь, но остался по-прежнему спокоен, мудр и неуязвим. В его глазах добрый прищур и понимание чего-то большего. Он все так же ходит босиком, и вовсе не потому, что не может себе позволить любую обувь. Он обитает в своем «заколдованном диком лесу, который найти невозможно». Он продолжает жить. И если я не буду лениться, то у него есть шанс прожить и третью жизнь. И четвертую. И много-много жизней еще. И пусть живет! В память о моем папе и во искупление моих грехов перед моими детьми. Жизни тебе, любимый герой моего детства, продолжай жить и радовать детей!
Был такой случай…
Генетическая память все же сильная штука. Иначе как объяснить теплые чувства, которые пробуждают источаемые некоторыми домашними животными ароматы? Вот, например, свинки. Дети не связывают с ними нелицеприятных сравнений, не пытаются друг друга обидеть или задеть этим словом. Свинки – это же просто зверьки, их можно погладить. Розовые поросята смешно визжат, если их поймать и попытаться приподнять. А огромные поросятины лежат в грязи и роют там что-то своими умилительными пятачками. Ну и что, что в грязи, мы сами так целые дни проводим. Так что свинью грязным животным мы точно не считали. А еще, если подгадать момент, то на нее можно запрыгнуть, как на лошадь,
